Без начала и конца - Сергей Попадюк

– А я знаю, кто вы!

– И кто же?

Они приостанавливаются, не оборачиваясь.

– Рублев и Черный, – выпаливаю я, уверенный в своей догадке.

– Угадал.

Они начинают подниматься по наружной лестнице, ведущей в кельи.

– Я знаю, зачем вы приехали! – кричу. – Собор наш расписывать.

– Опять угадал, – с добродушным смешком отвечает один из них, и они скрываются за занавеской. (Вместо двери почему-то занавеска.)

Тогда, торопясь следом за ними, я взбегаю по лестнице и, отдернув занавеску, кричу туда, в темноту:

– Возьмите меня к себе!

И голос из темноты отзывается:

– А что ты умеешь?

– Я рисую хорошо. Я краски вам буду растирать. Все, что хотите… Меня не любят здесь.

Больше всего я боюсь отказа.

– Что ж, посмотрим. Идем, Даниил? – произносит спокойный голос.

Вместе со мной они спускаются во двор и усаживаются на камень в тени, лица по-прежнему скрыты под куколями.

– Ну, начинай.

Они сидят строгие и непреклонные, потому что дело касается Работы, Ремесла, Мастерства, и я понимаю, что ошибок мне не простят. Но одновременно чувствую я лучащуюся от них силу добра: меня не оставят, не предадут, – они уже взяли меня под свою защиту.

Так в эту пору были мы все трое,Я – за козу, они – за сторожей…

– Сейчас! Я – мигом!

Я бегу наверх за ватманом, возвращаюсь и прикалываю лист прямо к побеленной кирпичной стене. Быстро, прямыми и круговыми движениями, размечаю на листе композиционную схему Спаса Нерукотворного. Оглядываюсь: мои судьи молча, неподвижные, ждут. Позади них уже собралась уважительная к ним толпа монастырских обитателей. При них никто не посмеет меня обидеть!

Схема готова. Я уже представляю, как несколькими уверенными линиями намечу силуэт и перейду к деталям. Моя рука сама знает, что делать, и я не ошибусь. Ошибки быть не может.

Как школьник, на уроке вопрошен,Свое желая обнаружить знанье,Рад отвечать про то, в чем искушен…

Но где же карандаш?

– Сейчас, сейчас, одну минуточку, – бормочу я, хотя никто меня не торопит.

Я опять бегу наверх, ныряю за занавеску, в темноте роюсь среди какого-то хлама и наконец нахожу то, что искал, – черный карандаш «ретушь». В спешке роняю его, он проваливается в щель, ия прыгаю за ним со второго этажа. Запыхавшись, возвращаюсь к своему листу – мои судьи сидят все также, непреклонные и сострадательные. Они не дадут меня в обиду – я не подведу их.

Я становлюсь перед своим листом, перед разграфленной схемой, и опять ясно представляю всю дальнейшую работу. Решительно протягиваю руку, касаюсь карандашом листа – и просыпаюсь.

Первый раз в жизни я видел такой рельефный, реалистический, цветной сон, приснившийся мне – подчеркиваю – в ночь накануне моего 25-летия. Михандр вел тогда у нас семинар по раннемосковскому искусству, и первая моя мысль, когда я проснулся, но всем существом был еще там, на залитом солнцем монастырском дворе, согреваемый твердым и добрым взглядом моих судей, посреди напряженно молчащей толпы, – первая мысль была, что вот, существует мнение: не одно ли это лицо – Прохор с Городца и Даниил Черный? «Как же может быть одно! – воскликнул я. – Прохор-то я, а он, Даниил, там на камушке сидел…»

– А мне, – сказал Боб, – все ерунда какая-то снится. Вот приснилось недавно, что стою я в очереди за хлебом. А впереди меня, тоже в очереди, стоит маршал Жуков. В погонах своих маршальских, в орденах… И вдруг лезет к прилавку один наш комсомольский деятель, комсорг потока, – нахрапом лезет, без очереди. И вот я жду, что Жуков его одернет, прикрикнет, что ли. Маршал все-таки… А он стоит и молчит, никак не реагирует. Так мне обидно стало! Плюнул и ушел из очереди.

Боб – воплощенное душевное здоровье, непоколебимый здравый смысл. За его ухмылкой, за кажущимся простодушием скрывается цепкий самобытный ум, редкая способность превращать жизнь – свою и своих приятелей – в ряд забавных авантюрных сюжетов, пластичных, вкусно травестированных образов. Ярко выраженный гуманитарный талант, а поступил в МВТУ от неудовлетворенности, что мир техники ему не подвластен. Теперь он инженер, он овладел этим миром, и вот уж и там ему тесно… Он ничем не выделялся из оравы студентов, населявших общежитие: играл в футбол, пил пиво, вычерчивал проекты, да только успевал еще при этом читать «Фауста» в подлиннике, сравнивая свой перевод с переводами Пастернака и Холодковского, объехать с приятелями на мотоциклах всю Прибалтику, посетить какие-то никому не известные музеи… Мама говорит, что не видела человека проще и естественнее Боба и притом без малейшей вульгарности. Когда я передал ему этот отзыв, он ответил, как всегда, неторопливо, слегка растягивая слова, с обычной своей ухмылкой:

– Не видела она меня в деле. Когда я вульгарен без малейшей естественности.

Боб остался у нас ночевать и до утра одолел самиздатский «Август четырнадцатого» – 500 печатных страниц.

17.04.1972. Исполнилось 29. Счастье есть ощущение временности настоящего своего положения, каким бы оно ни было, плохим или хорошим. Ибо даже то положение, которое, по здравому рассуждению, признаешь хорошим, все равно ощущается как сомнительное, если не предвидишь впереди никаких перемен.

Этим объясняется гнетущее, даже мучительное, ощущение скуки у всех тех, кто внимателен к своей жизни и своему времени…

Но наступает такой возраст, когда перемен уже не только не ждешь, но отталкиваешь их; тех же, которых никак не избежать, ожидаешь с внутренним отвращением.

«Гамлет» на Таганке

23.04.1972. Слава богу, не маршировали на этот раз и хором не декламировали. В сцене с актерами даже позволили себе откровенную самопародию. Но на первом месте по-прежнему постановочные эффекты. Могила на авансцене – перед началом спектакля могильщики закапывают в нее череп Йорика – постоянное напоминание о смерти, которое затем, по ходу спектакля, то и дело обыгрывается… Занавес – главное действующее лицо – поворачивается в разных плоскостях, то так, то этак делит сцену, проходит по ней, сметая, подминая персонажей, как неумолимый рок, на который бросаются, бессильно колотят (Гамлет – кулаками, Офелия – какой-то тростинкой), под который подныривают… Изобретательности, остроумия, как всегда, навалом, и лихой балаганной отсебятины тоже, но… и это – всё. Главное – совесть спокойна у сытой публики: пришли, поучаствовали в эстетском скандальчике, духовно разогрелись, и можно жить дальше. Изживается, так сказать, социальный инстинкт, «и так смело, представьте себе, так ново!» Еще бы не смело, еще бы не ново; тут уж любой осел поймет, в чем дело, когда через громкоговоритель ему повторно внушают:

Что значит человек,Когда его заветные желанья —Еда да сон? Животное – и все, —

да еще когда плоско осовремененный Шекспир предстает в обаянии этакой непритязательной простоты: в свитерах, в очках, и подчеркнутая «не-игра» – они просто отбарабанивали свои роли (один Высоцкий рычал за всех)… И животным, сидящим в зале, – интеллигентствующей черни, которая реагирует лишь на шумные, лобовые, плакатные ходы (но с кукишем в кармане) и не способна к восприятию оттенков, – приятно щекочут нервы приемчиками уцененного стилизованного авангарда12.

Бьюсь об заклад, что Дзеффирелли совсем не думал о публике, которая будет смотреть его фильм, не заботился о производимом впечатлении. Но и о себе, о своем «самовыражении» не думал. Единственное, что его занимало, – как можно точнее воспроизвести тот образ, который неотвязно стоял в воображении и все отчетливее проступал по мере воспроизведения.

Какая уж там веселая ненависть! Лютая, тоскливая злоба владеет мной – злоба, переходящая на личности.

В последнее время то и дело ловлю себя на нескончаемых внутренних монологах. Прислушиваюсь: а это варианты моего последнего слова на суде, где меня судят за убийство М.В. Посохина. И я всерьез обдумываю план этого убийства… Я вижу, что другого выхода нет, хотя и понимаю, что это убийство ничего не изменит, да уж и поздно: Москвы моего детства, Москвы – единственного в мире города – больше не существует.

Большое злодейство можно совершить исподволь, начав с каких-то мелких нарушений, где легче сломить сопротивление, – противник уступает, обманутый незначительностью зла, – потом продвинуться дальше, и опять уступка, потому что зло продолжает казаться незначительным. И так шаг за шагом, незаметно перейти границу, за которой зло приобретает недопустимые масштабы… А можно сразу ударить в сердце, вырвать его, и тогда все последующие утраты покажутся несущественными.

…Явные бесчинства могут найти опору лишь в дерзости.