Жизнь забугорная - Татьяна Окоменюк

слегла в больницу. Вышла оттуда тихая, прибитая, равнодушная ко всему. Даже к известию, что её Петька последние три года имел параллельную семью и решил уйти от неё, неудачницы и неврастенички.

В конце девяносто восьмого наша семья получила очередное разрешение на въезд. Как сказали бы юмористы, не прошло и шести лет… Я в это даже не поверил. Всё ждал подвоха, очередного взбрыка Судьбы. Но его не последовало.

Элка уже мельтешила с поиском квартирантов, а я искал покупателя на свою «девятку». Ещё раз переговорил со своей зазнобой. Та надежды на совместное будущее не дала: «Езжай, Женя. Я останусь с мужем. Без меня он совсем пропадёт». На нет и суда нет. Если алкаш беспробудный ей дороже, выходит, не любовь у нас была, а непонятно что.

Брат Витька тоже посоветовал ехать.

– Десантируйся, братуха, в мир капитала – не пожалеешь. История человеческой цивилизации построена на охране прав слабого, а у нас пока – джунгли, есть только право сильного. Тут ещё лет двадцать ловить будет нечего. Пусть хоть Ирка твоя с самого начала поживёт по-человечески.

Одновременно с нами в Германию выезжали ещё семь двухэтажных автобусов. Надо же, сколько народу драпает! И это – самые стойкие, выдержавшие жестокие бои с ЖЭКами, коммунальными службами, паспортными столами, ОВИРами, германскими чиновниками. Я сразу вспомнил выступление Жванецкого: «Как же надо ненавидеть эту страну, чтобы бросить квартиру после такого ремонта!». А мы как раз недавно евроремонт закончили. Теперь его результатами будут наслаждаться квартиранты – молодая семья торговцев цитрусовыми, заплатившая нам за год вперёд.

Несколько суток мы тряслись в автобусе по российским дорогам. Сидящие сзади остряки комментировали: «Вы заметили, что дороги у нас становятся всё лучше – танки уже не застревают». Все пассажиры дружно засмеялись. А как же, мы все теперь были одной командой, объединённой общей целью и чувством глубокой удовлетворённости от того, что ездить и ходить нам теперь по совершенно иным, помытым шампунем, дорогам.

И вот, наконец, Германия со строгой геометрией городов и сел, нарезанными квадратами полей, причудливыми ветряными мельницами, белыми домиками с красными черепичными крышами, зелёными лужайками, ухоженными парками, чистыми мощёными улицами, стрижеными газонами.

Мелькающие за окном картинки сопровождались восхищёнными возгласами, вспышками фотоаппаратов, одобрительным причмокиванием изрядно измотанных дорогой путешественников.

В своё первое германское пристанище, Фридландский переселенческий лагерь, мы прибыли уже никакие. Хотелось одного: помыться и выспаться. Но не тут-то было. Нас поселили в каком-то жутком бараке с двухэтажными нарами, где на пятьдесят человек был один душ. Пока до нас дошла очередь, мы уже не хотели ничего, кроме как вытянуть отёкшие «слоновьи» конечности.

Наутро стали разбираться с обстановкой. Сказать, что она была удручающей, – ничего не сказать. В коридоре стояла вонища: видно, недавно здесь обрабатывали полы химикатами. По бараку слонялись какие-то подозрительные личности, предлагавшие покурить с ними марихуану. В столовке была такая очередь, каких мы давно уже не видели в Новокузнецке. Два часа протолкались с подносами. Когда всё-таки дождались, оказалось, что кормят в лагере весьма своеобразно: одно яйцо, какая-то жидкая бурда и…сырой фарш. Элку тут же стошнило, я тут же отодвинул от себя эту гадость, зато Ирка со словами «фигня и красные маки» схомячила все три порции фарша. И правильно сделала, потому что на обед нашему семейству не досталось сосисок. Пришлось довольствоваться одним гарниром. Мы быстро поняли: в лагере действует принцип: «Кто раньше встал, того и тапки» и опозданий больше себе не позволяли.

Через день нашему «голодному люду» выдавали ношенные тряпки из «Красного креста». Уже за час до открытия у дверей образовалась очередь, почти такая же, как перед мавзолеем Ленина в Москве. Со стороны мы наблюдали, как возбуждённая халявой толпа ринулась в помещение и хватала что попало, невзирая на размеры и фасоны. Народ запихивал отвоёванное в сумки и, вытирая пот, вываливался на воздух.

– Ужас! – выдохнула Элка.

– Прикольно! – хмыкнула Ирка. – Как в кино про угнанных в Германию.

Я подошёл к окну. Пейзаж был ещё тот. Прямо напротив нашего барака, рядом с церквушкой, устремилась в небо пятидесятиметровая труба котельной. Ни дать, ни взять крематорий. У меня аж мурашки по телу пошли: и чего мне не хватало на родине? Этого концлагеря? Надо поскорее отсюда сматываться.

Поскорее не получилось: «отсидели» ровно две недели. Сначала оформляли документы, потом проходили медосмотр, затем ещё что-то, что уже стёрлось из памяти, не желающей сохранять мелочи. Одно помню точно – мозг постоянно сверлила мысль: «Неужели это и есть тот самый рай, которым так восхищались наши родственники? Если да, то они – мазохисты. Слава Богу, что наша квартира на родине ещё не продана».

Вскоре мы получили направление в другой лагерь, в так называемое муниципальное переходное общежитие. Здесь хотя бы на нос приходилось по шесть квадратных метров, и можно было спокойно помыться. Душ с туалетом были уже не на пятьдесят человек, а на три семьи. Как сказала Ирка, кайфы голландские. И еду на общей кухне готовили себе сами, а не ели что попало, как «фридландские дворняги».

Правда от общей кухни Элка тоже «выпала в осадок». Там вечно толкались тётушки из Казахстана. Последние сплетничали, подворовывали продукты, устраивали конкурсы на лучшее приготовление мантов, плова или морковки по-корейски.

Будучи людьми общительными и простыми, они неоднократно пытались привлечь её к своим посиделкам, давали советы, заглядывали в её кастрюльку и, разочарованно качая головами, сообщали, что бульончик-то у неё мутноват – готовить его нужно совсем по-другому. Элка, не привыкшая к коммунальному проживанию и незамысловатому колхозному общению, бесилась, срывая зло на мне и на Ирке, как будто не она нас, а мы её вывезли на эту обетованную землю.

В ожидании начала языковых курсов мы продолжали заниматься переводом и подтверждением наших документов. На очередной встрече с чиновником городской управы выяснилось, что нам следует сменить «странную» фамилию Батищевы на понятную немецкому уху – Вернеры. Легче, мол, будет интегрироваться в новое общество. Кроме того, Батищев не только трудно произносится, но и длинно пишется. Чиновник взял карандаш и стал на листке делать буквенную раскладку: «Русская буква «щ» – это «ш» плюс «ч», – огорошил он меня своими фонетическими познаниями. – Так вот, этой русской «ш» в немецком соответствует три буквенных знака – «sch», а русской «ч» – четыре – «tsch». Вместе – семь. Плюс все остальные буквы фамилии. Это же ни в один документ не влезет!»

Я задумался: оно-то, конечно, так, но носить Элкину фамилию было стрёмно. Она и так уже ведёт себя, как глава семьи, а после этого совсем на голову вылезет. Опять же, брат обидится, а друганы российские вообще засмеют: где это видано, чтоб мужик под жёнкиной фамилией ходил. В общем,