Черная шаль - Иван Иванович Макаров

из хитрости личного ко всему житейскому. Я тогда твердо уверилась, что по отношению к другим каждый человек лжет и фальшивит до конца своей жизни.

Надумала я притвориться больной да пролежать в постели, и похороны Ефимовы и поминки-панихиды, чтоб всю эту постыдную канитель свалить на других. Да многое я тогда, лежа с закрытыми глазами, надумала и решила…

Я уже сказала, что откроюсь до конца в моей хронике да подробности все опишу, объявлю всем и об этом моем злодействе.

Но сначала я расскажу одно событие с Петрушей, которое окончательно связало меня и с Маней Казимировой, и с Васей Резцовым, да и не распутало, а еще больше спутало с Михайлой.

Не шелохнувшись, я лежала и все думала, все раскидывала в мыслях, примеряла да решала. Долго ли, много ли, — кажись, все расплантовала. Повернула незаметно голову к переднему углу и приоткрыла глаза. Ни страху у меня перед покойником, ни тревоги, ровным-ровнешенько чужой.

Тут понятые чего-то заговорили шибко, я прислушалась к ним. И того и другого я узнала. Один-то из них и оказался как раз Захряпин, этот злосчастный «курятник», как его у нас прозвали за то, что он состоял у городского купца Ушакова вроде как агентом на наше село и скупал для него кур, гусей. Маленький, в крупных и частых веснушках на белобрысом, редкоусом лице, он у нас на всю округу слыл еще за «вшивика». Правда ли, неправда ли, но про него в людской молве сочинилась даже особая история, для смеху. На нем, покойном, всегда кишмя кишели птичьи вши, которых он нахватывался с кур, гусей. И вот будто едет наш Захряпин-вшивик по полю с возом ржи. А поля у нас бескрайные, безлюдные, далекие. Ой, наши поля! Ой, поля! Увижу ль я их опять? Приду ль я к ним снова такой вот, какая я теперь стала? Вши-то на нем куриные растревожились, завозились. Он огляделся кругом — ни души. Снял с себя рубаху — и ну их крушить. Тут с ним и случилось. Как на грех — болотце, а в болотцах у нас луговки-чибисы спокон веков гнездятся. Нет никого и нет никого: дави, Захряпин, на безлюдье вшей. И вдруг луговка над самой его головой — кувырк да как пискнет: «Вшии-вик!»

Вот как у нас в деревнях: не видали, а видали, огребай, Захряпин, прозвище.

Он-то и навязался в понятые. Я так и помечаю сразу, что Захряпин-вшивик не иначе как навязался в понятые, потому что, как потом я опишу подробнее о нем, он был у нас к каждой бочке гвоздь.

Уж вот ли не пример. В селе у нас стоял памятник — бюст из бронзы царю, освободителю крестьян. Вскоре после открытия, после всяких поповских водосвятий, да крестиков, да медалей, приехал к нам в село один человек со своим отцом, по имени Николай, — строить ветряную мельницу Михайле Креневу они подрядились. Басистый такой он был, этот Николай, высокий, насмешливый, да уж очень дерзкий. С Михайлой сразу же он сцепился. Оказалось, что Николай потребовал, чтоб все условия подряда были записаны на бумагу и заверены у старосты. Все, даже кормежка. Разговор у них случился как раз при нас. Михайло ему и говорит, притворись простачком, тихонечко, робко:

— Может, добрый человек молодой, без бумаги лучше обойдемся?

— Нет! — гудит ему Николай. — Давай с бумажкой, а насчет разговоров ты, может, лучше послушай, откуда пошло слово «мародер».

— Интересно, расскажете? — спрашивает Михайло.

— А вот был за границей генерал, по тамошнему прозванью Марод, так он имел целую бригаду такой шушеры мародерной, которая все без бумажек норовила сделать.

— Интересно, — заметил ему Михайло, — про заграничное послушать пришлось от образованного человека. Давайте, значит, на бумажку все.

Он его, Михайлу, и подсадил с этой бумажкой. По бумажке — щи с мясом, по четверке на каждого, на второе — полфунта мяса, на третье — кашу с молоком. Получай точно: на первое — щи с легким, на второе — кусок вареного легкого полфунта (нарочно Михайло из города привез воз целый гусаков-ливера да засолил), а с кашей подавал такое остриженное молоко, что вода, кажись, жирней.

— Кушайте по бумажке, добрый человек молодой.

Отец Николая скрепя сердце остался на его харчах, а сам Николай к нам на квартиру перешел. Тут вот он и выкинул фортель-мортель с памятником (он-то, Николай этот, и увлек моего Петрушу поступить на завод).

Однажды как-то он поздно приходит домой выпивши. Сел на лавку, сидит и хохочет-заливается.

— Что ты, что с тобой?

А он знай свое — грохочет на всю избу. Только и проговорил:

— Царя, — говорит, — Александра-освободителя еще раз убили. Голову ему раздробили, аж мозги потекли, рожа вся позеленела, сморщилась. Ха-ха-ха! Го-го-го!

Кое-как ему рот заткнули мы тогда да спать уложили.

Наутро я поднялась — кутерьма. Оказалось, он так раскрасил, так разубрал царский памятник, что узнать нельзя. На лысину ему кучу дерьма ляпнул — «мозги потекли», на лоб, на глаза, на нос наклеил полузасохшую пенку с зеленой масляной краски — «морда позеленела», да, наверное, целую ведрушу красной краски на него вылил.

Сначала-то нам всем показалось хаханьки да хихоньки, а потом, как понаехали со всех сторон псы-жеребцы в бляхах да в эполетах, как поналетело коршунье проклятое, тут и достались нам аханьки да охоньки.

Тут и проявил себя Захряпин-вшивик. Три дня бились с селом — и грозили и сулили, — нет, как воды в рот набрали.

А Николай придет со сходки, схватится за бока:

— Ха-ха-ха! Го-го-го!

— Домовой, родимец, молчи!

Так нет же:

— Эх, — говорит, — Прасковья, народ-то, народ-то как созрел! Шабаш теперь, Прасковья, всему! Конец!

На четвертый день и выискался наш Захряпин-вшивик. Да ведь не как-нибудь, не тайком, а при всей сходке выскочил:

— Так вот и так, ваши скородья. Замечаю я за чужим, пришлым человеком, по имени Николай, по фамилии пока неизвестно.

На том и покончил. Это ли, спрашиваю, не пример его, Захряпина, пособчивости? Он-то и заспорил теперь с другим понятым:

— Тут дело тайное. Тут дело темное. Тут надо досконально.

Вспомнила я, как Николая тогда скрутили, так мне его жалко стало, до слез. Не стерпела я, приподнялась на кровати да как зыкну на Захряпина:

— Вон из моей избы, пес!

Вот как его огрела, что без словечка выкатился.

Ой, дорого, ой, сурово обошлось мне это! Кабы знать-то, кабы заранее видеть все, да я бы ему в ножки поклонилась, распромерзавцу, руку бы его вшивую поцеловала, чтоб он до утра, до людей просидел да тем бы и предотвратил злую Петрушину судьбину.

Улепетнул Захряпин, и другой понятой чего-то заробел, тоже