Поляна №1 (7), февраль 2014 - Коллектив авторов

Никакой издевки в голосе. Просто: была или не была?

– Нет, конечно. Я нигде не была… Это… где?

– Остров. Напополам с Гаити.

– А-а-а…

– Он любил дайвинг.

– Что любил?

– Нырять в океан. Отец был фанатом дайвинга. Меня тоже пристрастил. Там, в океане, знаешь, как хорошо!.. Как в раю, наверное. Хотя… В раю скучно, а там нет. В этом году он без меня поехал. Нырнул. Что-то там… Ну и… В общем, погиб. Сорок пять лет.

– А мама?..

– Они разведены. Она сейчас американка… У нее новый муж – ресторанный папа в Лас-Вегасе… Полное животное. Но богат.

– А-а-а…

– Вон шоссе уже.

– И ты теперь один?

– В общем, да. Есть, конечно, мать. Но она в Штатах, и у нее трое своих. Десять, восемь и три. От животного. Я к ней езжу. Все нормально. Деньги она мне высылает.

– Так, может, тебе переехать в Штаты?

– А что я там буду делать? Официантом устроюсь у отчима? Они зовут, но я не хочу. Я там был. Раз десять, наверное. Г…но страна.

– Почему?

– Там все ясно. Типа как… тебе вот голую ж… показали с надписью «голая ж…», улыбаются во всю моську и говорят: «Это, сэр, – голая ж…». Понимаешь? Извини.

– Ничего.

– А что дальше-то? Ну, ж…, ну голая… И что? Смысл? «Простое, как мычание»… Понимаешь?

– Наверное, хотя… Я ведь ничего этого не видела.

– Некоторым нравится. Многим. Да почти всем. А мне нет.

– А что ж ты хочешь делать?.. Вообще – в жизни.

Роберт помолчал, немного качнулся на ходу, толкнув меня. Теперь было видно, что он все-таки пьян. Возможно, чтобы опьянеть, кроме пол-литра чачи, ему нужны были какие-то дополнительные ощущения.

– Извини, – сказал он.

– Да ладно… Ты ничего, в порядке?

– Не бойся, я в порядке… Вот еще… американский разговорчик. «Ты о’кей?» – «Я о’кей. А ты о’кей?» – «Я тоже о’кей» – «Тогда о’кей!» Думаю, ничего.

– Что – ничего?

– Ничего не хочу я в этой жизни делать. Я – типа Печорина с Онегиным. И с Обломовым до кучи.

– У тебя просто… несчастье. Вот ты и говоришь так.

– Да нет. Я – сдулся. Тебе сколько, восемнадцать?

– Да.

– А мне двадцать два. Ерунда, конечно. Не возраст. Но я уже все. Я знаю, что все. Заканчиваю вот МГИМО. Возьмут меня клерком в МИД. Потом пошлют в посольство какой-нибудь республики Свазиленд. Через пять лет из Свазиленда переведут в Танзанию. Из Танзании – в Буркина-Фасо. Карьеру можно закончить послом, например, в Малайзии. Все.

– Так это же интересно! Мир посмотреть. Я бы…

– Да видел я его, этот мир… Только и интересного: под водой и когда дорожку кекса схаваешь. Шучу.

Мы подошли к шоссе, и он стал, слегка покачиваясь, голосовать. Сразу подъехал «Запорожец». Роберт махнул рукой. По ходу движения. Дескать: проезжай дядя. Дядя все-таки притормозил, высунулся в окошко, крикнул злобно, точно делая одолжение:

– Ну? Куда?

– В Копенгаген, – ответил Роберт.

Шофер с ненавистью посмотрел на Роберта, потом – на меня, мотнул головой, процедил: «Ш-ш-шалавы!» – и, тарахтя, как трактор, уехал.

– Там, в этой барокамере, даже не поговоришь, – сказал Роберт.

Остановилась старая «Волга». Шофер «Волги» был похож на маленькую ссохшуюся лысую обезьянку. Испуганно-затравленную. Как будто на ней все время ставят опыты, и она каждый раз ждет очередного. Обезьянка ничего не сказала, только вопросительно-испуганно посмотрела на Роберта.

– Фрунзенская, – сказал Роберт.

– Метро? – с ужасом спросила обезьянка высоким тенором.

– Рядом. Фрунзенская набережная, 12…

Обезьянка отчаянно размышляла, глядя отчего-то на меня.

– Это где «Фитиль»?

– Почти.

Обезьянка думала, приоткрыв свой серый ротик.

– Поехали. Не обижу, – сказал Роберт.

Обезьянка глубоко вздохнула:

– Садитесь.

Мы сели на заднее сиденье. Поехали. Почти совсем стемнело. Шофер молчал, иногда тяжело вздыхая, мы тоже молчали. На въезде в Москву шофер спросил:

– Я заправлюсь?

– Конечно, – сказал Роберт.

На заправке шофер вышел. Роберт посмотрел на меня, взял меня за руку:

– Ты очень хороший человек, Дуся. Ты сама не знаешь, какой ты хороший человек. Редкий человек.

Я видела, что глаза у него влажные. Он медленно поднес мою руку, левую, к губам и поцеловал ее. Косточку безымянного пальца. Зажал косточку между горячими губами и несколько секунд не отпускал. Потом посмотрел мне в глаза и улыбнулся.

– Спасибо, – прошептала я и заплакала.

Больше никто и никогда не целовал мне руки.

(Продолжение следует .)

Михаил Садовский. Снимки в бархате альбома

«Аллея тёмная густая…»

Аллея тёмная густая,

Вдруг белый ствол мелькает в ней —

Кора с платана облетает,

Как с древа памяти моей.

Бесшумно под ноги ложится

Подобно прошлому она,

И живы там события, лица,

Слова, улыбки, имена.

Недаром время превращает

Всё, что доверило годам,

И неизменно возвращает

Побегам новым и корням.

Чтоб ничего не пропадало,

И копится за слоем слой,

Чтоб никогда не увядала

Аллея памяти живой.

«Снимки в бархате альбома…»

Снимки в бархате альбома…

Хоть себя бы тут узнать!

В год войны рождённый… дома…

Голый… в сеточке кровать…

На коне, а вот в матроске,

Бескозырка, якоря,

На костюмчике полоски,

Ворот – синие моря…

Строй солдат… отец в пилотке,

И ни ромбов нет, ни шпал…

Как без листьев в день короткий

Лес осенний – весь опал…

Мать стоит. На ней ушанка,

Ватник, вытертый до швов,

И хибарка полустанка

Средь заброшенных снегов.

Жизнь, которой я не знаю,

Но приходит со страниц,

Чёрно-бело зазывая

В толчею застывших лиц.

В суете эвакуаций

И разбомбленных дорог

Как сумел он к нам добраться,

Бархат платья, как сберёг?!

На перронах не растоптан,

Не украден со стола,

На растопку не разодран

Ради капельки тепла…

Голос ФЭДа или Лейки,

Глубина ушедших душ…

К нам, как путь узкоколейки,

Сквозь любую топь и глушь.

Сколько лиц я в нём не знаю,

Как же жил я, не спросив,

Кто такой и кто такая

Смотрят прямо в объектив?!

И никто не даст ответа!

Больше некого спросить!

Что теперь бумага эта

Будет в памяти носить?

Жизнь, кого ты пощадила?

Лики есть, а нет имён.

Будто братская могила

Старый в бархате альбом…

«Век равнодушен был и лжив…»

Век равнодушен был и лжив,

А мы ему верны.

Отец гордился, что он жив,

Протопав две войны.

Других давно на свете нет,

В том нет его вины.

И вот, гордился он, что жив,

Протопав две войны.

Не генерал – простой солдат.

Своей судьбе назло,

Конечно, был тому он рад,

Что в жизни повезло.

Не выставлял своих наград

Он дома за стекло,

Ран не считал, а был он рад,

Что в жизни повезло.

И кто его бы ни просил,

Войну не вспоминал,

Он память всех в себе носил

И жил, хоть воевал.

Он громких слов не говорил,

И слёз не проливал,

А изо всех крепился сил,

Чтоб жить, хоть воевал.

«Тучи столетья…»

Тучи столетья

всё ниже над нами,

Душат вулканы,

топят цунами,

Зимы

по стуже рыдают взахлёб,

И репетируют ливни потоп.

Телу земли

не дают передышки,

Душу терзают:

ни дна, ни покрышки!

И опаляют

дыханием тьмы

Старые беды новой чумы.

Как ты наивна,

планета седая,

Ждёшь

на ромашке столетий гадая:

Выжечь – не выжечь,

топить – не топить,

Выжить – не выжить…

убить – не убить?!

«Невозвратимо день проскочит…»

Невозвратимо день проскочит —

Ложится на судьбы весы,

Приходит ночь и снова точит

Тупое лезвие косы.

Она подобна полустанку,

И на её запасный путь

Луна готова спозаранку,

Не дослужив свой срок, свернуть.

Тогда бездонные секреты

Выходят из забвенья лет,

В прозрачном сумраке планеты

Открыто зажигают свет.

Сердечных снов неразбериха

Объемлет мирозданья вид —

И мимо буднично и тихо,

Как спутник, истина летит.

Александр Торопцев. Рассказы

Свидание

Она вошла в класс с математичкой, Славка быстро оценил обстановку, пересел на середину парты, широко разложил руки.

– Это Нина Новикова, она будет учиться в вашем классе, – сказала учительница, после чего семиклассники услышали еще один, не требующий доказательства постулат. – Сюда садись, с Торбовым.

– Здесь же Васька сидит! Он болеет, завтра придет! – крикнул Славка, но математичка уже выискивала жертвы пифагоровой теоремы.

– Двинься, развалился, как боров! – голос у новенькой был резким, упрямым.

А сама она была, как боров: здоровая, бестолковая, деревенская. С головы до ног – деревенская. И липла к Славке, как банный лист: через каждые две минуты бац локтем: «Почему это так? А как эту задачку решить?»

Приходилось объяснять, рассматривая жирные буквы в ее тетради и внюхиваясь в чистый запах тяжелой, деревенской русой косы.