Неверная - Али Айаан Хирси

Глава 5. Тайные свидания, секс и запах сукумавики

В июле 1980 года мы прилетели в Найроби. Мама была категорически против переезда: мало того что кенийцы, как и эфиопы, были неверными, так они еще и выглядели иначе, чем мы. Мама считала их недочеловеками, каннибалами, грязными разносчиками всякой заразы. Она называла их abid – рабы, dhagah – камни и gaalo – неверные. Бабушка называла кенийцев вонючими. А ведь она могла найти дорогу в пустыне по запаху дождя или, только понюхав воздух рядом с женщиной, определить, беременна та или нет. Все десять лет, которые мы прожили в Кении, они обе относились к кенийцам так же, как когда-то саудовцы относились к нам.

Но отец выбрал Кению, потому что так было разумно – в те далекие времена это была одна из самых безопасных и относительно богатых стран Африки. Он получил там официальный статус беженца, и Управление Верховного комиссара ООН по правам беженцев выделило нам грант на образование и пособие на жизнь. Теперь отец мог спокойно уезжать довольно надолго, оставляя нас на попечение мужчин из субклана Осман Махамуд, которые не сражались, а обеспечивали необходимым и защищали семьи тех, кто ушел на фронт.

Абех сказал маме, что постарается бывать с нами как можно дольше, но ей все равно не хотелось оставаться одной в этой стране и жить на подачки от государства и чужих мужей. Она считала, что отец и так пожертвовал временем, деньгами, семьей ради ДФСС, партии, которая была не лучше Afwayne: там процветала коррупция, некомпетентность и клановая вражда. Мама была согласна жить в Найроби, только если отец останется с нами и будет нас содержать. Возможно, откроет свое дело и позволит семьям других оппозиционеров жить за наш счет.

Но папа не мог допустить и мысли о том, чтобы оставить борьбу против режима Сиада Барре. Свобода и независимость Сомали – вот что было главным в его жизни. А семья, по словам мамы, всегда оказывалась на вторых ролях.

Поначалу мы поселились в гостинице в Истлее – густонаселенном, шумном районе Найроби, где жило большинство сомалийцев. Позже мы нашли квартиру на окраине Истлея, рядом с Джуджа Роуд. Сомалийцев там было гораздо меньше, но резче всего отличия между двумя районами проявлялись в запахах. Ароматы Истлея были нам привычны – вкусная еда, приправленная имбирем и кориандром, чай с кардамоном и гвоздикой. Женщины в струящихся сомалийских одеждах – дирха – пахли духами и благовониями. И только иногда отвратительная вонь из открытого люка перебивала эти прекрасные ароматы.

В Джуджа Роуд жили в основном коренные кенийцы, которые ели угали – сваренные в воде колобки из кукурузной муки. К угали подавали сукумавики – овощ, похожий на капусту, с большими зелеными листьями, которые мелко нарезали и долго варили. Ужасный запах сукумавики наполнял всю округу с самого утра до поздней ночи.

Мы жили на третьем этаже нового, наспех построенного бетонного дома, а через дорогу от нас было пустое поле. Бабушка купила овцу и научила ее подниматься и спускаться по лестнице. Днем овца паслась в поле, а ночью спала в ванной. Мы относились к ней как к домашнему питомцу и даже не думали ее есть. Присматривая за овцой, бабушка занималась привычным делом и чувствовала себя более-менее сносно.

Папа отправил нас в английскую школу, но вскоре после этого мама холодно сказала ему, что девочкам будет лучше дома, чем в какой-то школе для gaalo, среди неверных, в этой мерзкой стране, куда он их привез. Папа разозлился и закричал, что проклянет ее, если она посмеет забрать нас из школы без его разрешения. Через несколько дней он уехал в Эфиопию.

В первый учебный день именно папа отвел нас в школу. У всех детей была разная форма; я надела серый свитер, белую юбку и серый фартук. И снова в школе все было чужим и непонятным: уроки велись на английском, а во дворе дети болтали на суахили. Мы с Хавейей не знали ни того, ни другого языка, так что первые несколько недель стали для нас долгим кошмаром из одиночества и насмешек. Но я ничего не сказала маме – больше всего я боялась, что она заберет нас из школы, а мне так хотелось быть с другими детьми, подальше от дома.

Когда я немного подучила суахили, меня стали задирать меньше. Но Хавейя все так же страдала от издевательств одноклассников. Когда к ней приставали, она обижалась и замыкалась в себе, а потом приходила домой злая и вся в синяках. Мне было легче привыкнуть к школе: я просто старалась стать как можно незаметней.

Начальная школа Джуджа Роуд была явно устроена по образцу английских колониальных школ. Каждое утро мы собирались во дворе, смотрели, как поднимают флаг, и пели гимн Кении. Дежурные старшеклассники проверяли наши ногти и форму. Задания на уроках были сложными, и если мы чего-то не понимали, нас выводили из класса и заставляли стоять на коленях под палящим солнцем. Никто не объяснял нам потом материал отдельно. Учительница математики, миссис Нзиани, за каждую ошибку била нас большой черной трубкой, которую называла черной мамбой. Я получала по рукам снова и снова, пока они не распухали. Наконец я догадалась стащить пару бабушкиных плетеных веревок и отдать их девочке по имени Анджела – она использовала их как скакалку. За это Анджела разрешила мне списывать домашние задания по математике.

Цифры были для меня загадкой. Я была такой отсталой. Только в Найроби, в десять лет, я узнала о том, как считают время: минуты, часы, годы. В Саудовской Аравии действовал исламский лунный календарь, а в Эфиопии – старинный солнечный. Поэтому один и тот же год в Саудовской Аравии записывался как 1399, в Эфиопии – 1972, а в Кении и в остальном мире – 1980. В Эфиопии даже часы были другими: восход назывался первым часом, а полдень – шестым. (Даже в Кении люди использовали две системы наименования времени – английскую и суахили.) Месяцы, дни везде воспринимались по-разному. Только в начальной школе Джуджа Роуд я начала понимать, что люди имеют в виду, когда называют какую-то дату или час. Бабушка никогда не учила нас считать время. Для нее всю жизнь в полдень тени становились короче, а возраст измерялся сезонами дождей. И ей этого вполне хватало.

Когда я научилась читать по-английски, я открыла для себя школьную библиотеку. Если мы хорошо вели себя, нам разрешали брать книги на дом. Помню сборники сказок братьев Гримм и Ганса Христиана Андерсена. Но самыми соблазнительными были потрепанные книжки в мягкой обложке, которыми обменивались одноклассницы. Мы с Хавейей делились ими друг с другом, прятали за учебниками, а потом зачитывались по ночам повестями о гордой и бесстрашной Нэнси Дрю, Великолепной пятерке… Эти истории о свободе, приключениях, равенстве между мальчиками и девочками, о доверии и дружбе были совсем не похожи на мрачные бабушкины сказки, учившие нас подозрительности и осторожности. Повести были интересными, правдоподобными и западали в душу глубже, чем старинные легенды клана.

Иногда после школы мы с Хавейей успевали забежать на площадь Джуджа Роуд, где стоял индийский магазинчик, в котором продавались мороженое, учебники, шариковые ручки и пан – пряная кокосовая смесь, от которой губы становились красными. Но чаще всего мама запирала нас дома. Они с бабушкой по-прежнему были не в восторге от того, что мы ходим в школу: они отвергали все кенийское и не хотели, чтобы мы чему-то учились у местных жителей. Но мы, как губка, впитывали все, что видели и слышали.

Однажды я рассказала маме о том, что люди высадились на Луну, а мама ответила, что это глупости. «Христиане такие легковерные. Они могли взлететь на самолете на гору и вообразить, что оказались на Луне». А когда я пришла из школы и сообщила, что люди произошли от обезьян, мама сказала: «Все, пора заканчивать с учебой. Может быть, от обезьян произошли кенийцы, но не мусульмане».

И все же мы продолжали ходить в школу. Папа напугал маму проклятием, а она уже однажды сбежала от мужа, и теперь не хотела вновь оказаться под угрозой вечной кары.