Дверь, ведущая в ад - Евгений Сухов

Зала, или гостиная, довольно большая. В ней квадратный деревянный стол с резными ножками, который по случаю прихода гостей раздвигается в стороны, и на оголившиеся деревянные направляющие укладывается широкая некрашеная доска, входящая в комплект со столом. В обычных же случаях она используется как гладильная. Возле стола четыре стула, по одному на каждую сторону, спинки и сиденья обиты некогда синим ситцем в цветочек, кое-где протертым. Под столом – красно-коричневый ковер.

По одну стену от входа стоит сервант с зеркалом и телевизор со стоящей на нем рогатой антенной. По другую – диван с валиками и высокой спинкой. Он покрыт накидкой, и что с его обивкой – не видно. Возле дивана опять-таки вязаный серо-голубой коврик. Только уже не овальный, а прямоугольный. Два окна гостиной наполовину закрыты шторами до пола. Из какого они материала, догадаться трудно.

Правда, потолки были высокие, под четыре метра. Кое-где на них сохранилась лепнина, еще с тех, дореволюционных времен, когда дом, в котором проживал вышедший на пенсию следователь прокуратуры Николай Павлович Знаменский, был доходным, и в нем проживали чиновники средней руки и заложившие и перезаложившие свои имения дворяне. Говорят, в этом доме в одна тысяча двенадцатом году проживал на третьем этаже спившийся и вконец обнищавший московский дворянин Федор Гаврилович Кобылин, из того самого рода боярина XIV века Андрея Ивановича Кобылы, который был предком всех государей и императоров Романовых. За квартиру Федор Гаврилович решительно ничего не платил, но домовладелец его не выселял исключительно из благостного добросердечия, а главное – из уважения к фамилии и столь знатному и древнему роду. А на шестом, самом верхнем этаже снимала двухкомнатную квартирку известная в Москве футуристическая поэтесса Амалия Гринберг-Лавуазьян, написавшая героическую поэму про своего мопса Жоржика и эквилибристические стихи про ноздри, ушные раковины и грудь индийской махарани Индиры Деви. Надо полагать, жители этого дома гордились тем, что в нем до них проживали такие знаменитые личности.

Выслушавший добрые слова в свой адрес старик Знаменский уже без недоверия и каких-либо заминок провел меня на кухню и усадил на заметно шатающийся табурет, так что мне пришлось одной ногой делать упор в пол, чтобы обезопасить себя от того, что он не развалился под моим весом и я не рухну на крашеные доски.

– Так как, вы говорите, вас зовут? – тусклым взором посмотрел на меня Николай Павлович.

Я не сомневался, что имя он запомнил, просто решил перепровериться. Даже в столь преклонном возрасте в нем продолжал жить следователь. Вот она, старая школа!

– Аристарх Русаков, – ответил я опять-таки громко.

– А из какой вы газеты?

– Я не из газеты. Как я вам уже говорил, я – тележурналист, значит, с телевидения.

– Какого?

– Наш телеканал называется «Авокадо».

– «Авокадо»? – вскинул брови Николай Павлович. – Это еще что за название?

Я не стал объяснять старикану смысл названия, который вложил в него наш шеф, и сказал просто:

– Такой канал. – После чего добавил: – Не смотрите нас?

– Я, кроме первой и второй программ, ничего не смотрю, – ответил Николай Павлович не без гордости. – Ну, еще канал «Культура» иногда… Там интервью очень содержательные.

– Вас понял, – произнес я. – Так вот, Николай Павлович. Наш телеканал интересует дело маньяка Филиппа Бузько, промышлявшего своими гнусными делами в Измайловском парке с одна тысяча девятьсот девяносто третьего по девяносто седьмой годы. Насколько нам известно, это вы вели тогда расследование…

– Я‑а, кто же еще, – кивнул Знаменский. – Это было мое последнее дело, поэтому помню все в деталях. Не вписался я, понимаете ли, в современные реалии, – вздохнул он. – Наверное, потому что на поводу у начальства никогда не шел, взяток не брал, дела по звонкам сверху или по просьбе руководства не разваливал… А ведь мог еще работать…

– Значит, вы его хорошо помните? – обрадовался я, пропустив мимо ушей про «современные реалии», начальство и взятки. Честный был следователь, по всему видно…

– Помню, – ответил Николай Павлович. – Мы вели это дело вместе с подполковником Томилиным.

– Расскажите, – попросил я. И включил диктофон.

– Первый звоночек прозвенел в девяносто третьем, зимой, в феврале месяце, – начал бывший следователь городской прокуратуры. – Поначалу-то на серию ничего не указывало: одиннадцатого февраля в лесопарковой зоне Измайловского парка была убита и изнасилована Нинель Сароян, женщина тридцати двух лет. Ее деньги и украшения исчезли. В те бандитские годы подобное случалось нередко, поэтому особого внимания у прокуратуры это убийство не вызвало. В марте, восьмого и одиннадцатого числа, были убиты и изнасилованы еще две женщины, Клавдия Василькова и Валентина Пичул, двадцати шести и тридцати трех лет соответственно. Причем все три убийства были совершены путем удушения веревкой при нападении со спины, что указывало на конкретный почерк преступника и смахивало уже на серию. Три этих дела были объединены в одно производство, и ведение следствия было поручено мне…

– А то, что два из трех убийств и изнасилований были совершены одиннадцатого числа, это что-то значило? – поинтересовался я, воспользовавшись паузой в рассказе Николая Павловича.

– Значило, но об этом позже, молодой человек, – посмотрел на меня Знаменский. – Имейте терпение…

– Простите, – извинился я.

– Так вот, – продолжил старик. – Мы попытались найти свидетелей, но таковых, увы, не отыскалось. Никто не видел преступника ни издали, ни тем более вблизи, а это значило, что материала, наличие которого позволило бы составить фоторобот или на худой конец словесный портрет, у нас не имелось никакого. А как искать, не зная, кого ищешь? Еще хуже, чем иголку в стоге сена! – раздраженно добавил Николай Павлович, и я понял, что отставной следователь прокуратуры столь натурально и глубоко погрузился в воспоминания и переживает их в такой мере, будто все, о чем он рассказывает, случилось с ним не позднее вчерашнего вечера. – В апреле девяносто третьего произошло еще одно преступление подобного рода, после чего серия прекратилась. Ну, как будто отрезало, что было для нас совершенной неожиданностью. Злодей то ли насытился кровушки, то ли совершил какую-то ошибку, которую мы, к несчастью, не заметили, и решил залечь на дно. И не на месяц-другой, а на два с лишним года. Что крепко осложнило нашу работу, как вы сами понимаете… А может, он отъезжал из Москвы, а в девяносто пятом вернулся и опять принялся за старое: женщины, но не юные и не пожилые еще, то есть в самом соку, внезапное нападение сзади, удушение веревкой до смерти, изнасилование и напоследок ограбление. Причем вещи у жертв изымались им не на память, как это делают иные маньяки, а для обогащения. Он ведь у них выгребал все до последней копеечки. И хорошими вещами не брезговал… Так вот, – как бы спохватился Знаменский, – в девяносто пятом году опять гибнет четыре женщины: Татьяна Пичугина, тридцать четыре года, воспитательница в детском саду, мать двоих детей, Зинаида Иголкина, двадцать пять лет, проститутка и наркоманка со стажем, Алина Авербах, тридцать девять лет, ведущая и редактор отдела новостей одного из московских телевизионных каналов, и Елена Манкур, сорок лет, старший научный сотрудник музея имени поэта-песенника Даниила Порох-Кочаловского. Между этими женщинами, заметьте, совершенно не было никакой связи. Ну, совсем ничего общего. И мотива, ясное дело, не имелось. Естественно, видимого для нас. Для маньяка мотив, надо полагать, какой-то был. Но поди разбери, какой он, этот его мотив… Что у него там на уме!

– Я понимаю, – сказал я, дабы заполнить паузу в рассказе Знаменского.

– Понимаете? – недоверчиво вскинул брови Николай Павлович. – Сомневаюсь в этом, молодой человек… Меня едва ли не каждый день вызывает на ковер зам генерального прокурора, песочит в хвост и гриву, требует вывернуться наизнанку, но найти этого маньяка… А что я могу сделать? Ведь никаких зацепок нет. Кроме того, что Алина Авербах была убита и изнасилована опять-таки одиннадцатого числа. Ну, мы стали шерстить состоящих на учете психически неуравновешенных, у которых день рождения одиннадцатого числа. Нашли таких семь человек, и у всех на время убийств оказались железные алиби, мы проверяли досконально. А заместитель генерального торопит и торопит. Кулаком по столу стучит. Или ножкой в запале топает. С него ведь тоже требуют… Да-а, – вздохнул Николай Павлович. – Ну, думали мы, думали и придумали: а может, кто из беглых психов это орудует? И вплотную занялись пациентами, сбежавшими из психиатрических клиник в начале девяностых. Нам удалось выяснить, что таковых беглецов было несколько: это Станислав Фульк, сбежавший из челябинской психбольницы номер пять в девяносто первом году, и Зигмунд Колоссовский, настоящее его имя так и не было установлено, он умудрился сбежать из психбольницы для осужденных поселка Березовая Роща Костромской области в январе девяносто третьего…