Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

Что ж, это выход. Сюсанна потихоньку вздохнула с облегчением.

— Ну да. В общем, есть.

— Везет же некоторым!

Они остановились у калитки и немного поговорили. Ева закончила школу несколько лет назад и теперь хотела знать, какие у Сюсанны учителя и что она о них думает. Эта белозубая улыбка помогла преодолеть застенчивость, и, оживившись, Сюсанна рассказала, что ее папа преподает историю и обществознание — Биргер Симонсон, точно — а мама — учитель домоводства в школе Тюппаскулан, что, кстати, жизнь совсем не упрощает. Наоборот. Стоит ей или Бьёрну сказать что-нибудь про других учителей, так мало не покажется. Но ведь некоторые из учителей правда настоящие придурки, далеко ходить не надо. Взять хоть эту противную Ингеборг, химичку, которая, бывает, так глубоко задумается прямо на уроке, что начнет сама себя гладить по груди. Не говоря уже про Бертиля-Бабу, который никогда не умел поддерживать порядок на уроках, а только рявкал — по-немецки, потому что вел именно этот язык. Ева, кивнув, хихикнула:

— Я знаю. Он и у нас был. Schweigen! Habe ich nicht gesagt dass Sie schweigen sollenl![11]

Ее спина при этом сгорбилась и стала точно как у Бертиля-Бабы, рука, наполовину сжатая в кулак, угрожающе поднялась, а в голосе, перепуганном и визгливом, послышалась дрожь. Сюзанна расхохоталась. Ну точно! Один в один!

— Над чем смеемся?

Сюсанна обернулась. Бьёрн стоял на крыльце, закуривая сигарету.

— Это Ева. Она может изобразить Бертиля-Бабу.

— Ага. Хотелось бы посмотреть.

Бьёрн медленно, скользящим шагом приближался по садовой дорожке. Он застегнул на пуговицы свое старое суконное пальто-дафлкот и поднял капюшон. Те, кто не знал, что это он, теперь бы его не узнали. А Ева узнала — однако совершенно не выказала ни идиотского восторга, ни смущения, как другие девицы, только улыбнулась, не пряча лица.

— На бис? — переспросила она. — Да ну, не знаю. Что мне за это будет?

— Ничего, — сказал Бьёрн. — Но я терпеть не мог Бертиля-Бабу.

Он откинул капюшон и положил руку на плечо Сюсанне, чуть приобнял и заговорил, понизив голос:

— Иди-ка ты домой. Время полдевятого, Инес уже на взводе.

Сюсанна вздохнула. Ева склонила голову набок:

— Тебе надо идти? Как жалко. Но мы ведь увидимся на той неделе, правда?

Сюсанна молча кивнула.

— Вот и хорошо, — сказала Ева. — А ты правда ужасно хорошенькая.

Бьёрн подался вперед, разглядывая лицо Сюсанны.

— Да, — произнес он чуть удивленно. — Вообще-то да.

— Спасибо, — сказала Сюсанна, изо всех сил стараясь не делать книксен.

Когда она вошла, Инес стояла в холле и, прижавшись лбом к маленькому окошку, сощурясь смотрела наружу.

— Кто это там?

— Ева, — сказала Сюсанна и стала стягивать ботинки на «манной каше», не развязывая шнурков.

— Что за Ева?

— Ева Саломонсон. Это ее мама ведет у нас курсы.

— Из парфюмерного, что ли?

— Ммм.

— Но эта девушка ведь старше тебя?

— Ей восемнадцать.

— Откуда она знает Бьёрна?

— Они незнакомы.

— Понятно. А почему тогда они стоят и беседуют у калитки?

— Потому что мы с ней стояли там, когда Бьёрн вышел. И мы втроем разговорились. Но в полдевятого я должна была идти домой…

— Ясно. Хитрая девица.

— Что?

— Ничего.

Инес вдруг повернулась к Сюсанне, взглянула на нее и скривилась:

— Ты похожа на раскрашенный труп.

И рассмеялась. Потому что ведь это была всего только шутка.

Нужно срочно спрятать косметику, полученную от Евы. Это было очевидно, настолько очевидно, что не требовало размышлений. Едва прикрыв за собой дверь, едва перешагнув порог, Сюсанна встала на коленки и принялась рыться под матрасом. Свет она не зажигала, хватало фонаря за окном. Да ей особенно и не нужно видеть, чтобы найти тайник, — пальцы сами нащупают его мягкую поверхность и сами его откроют. Дневник был на месте, она опознала его сквозь тонкую хлопчатую ткань, но рука чуть дрожала, когда тянула за шнурок.

Она села с ногами на кровать и открыла старый физкультурный мешок. Старый-престарый: оба затягивающихся хлопчатобумажных шнурка в нем так истерлись, что их соединяло только несколько ниток, а стежки из белой вышитой монограммы начали вылезать. Скоро «Э. Х». превратится в «Э. У.», но это даже хорошо. Тогда никто не увидит, что Сюсанна присвоила старый теткин мешок из-под физры, никто не обвинит ее в краже. Потому что она ведь его не крала. Не совсем то есть. Просто стала пользоваться вещью, которая лежала в комоде. Если ей достался комод Элси, то значит, и все то, что в нем лежит, тоже, ведь так? Ну да, вроде бы логично. Хотя с другой стороны, никогда ведь не знаешь, как на это посмотрит Инес, так что пускай тайна останется тайной.

Вещей в этом мешке у нее немного. Старый снимок парня, в которого она была влюблена в шестом классе. Крохотный пузырек из-под духов, который Элси как-то собиралась выкинуть. Он был пустой, но аромат в нем остался, а в этом аромате умещалось множество картин: ночной клуб в Париже, красное вечернее платье в Нью-Йорке и торопливое прощание в аэропорту… Аромат был сильнее даже запаха кожи от красной обложки дневника — самой большой, самой главной тайны, хранящейся в мешке. Сюсанна очень осторожно раскрыла его и положила на колени — пусть полежит, — пока она аккуратно складывала физкультурный мешок и запихивала под правую ляжку. Там его не заметят, если кто-нибудь вдруг откроет дверь. А дневник она сунет под свитер в ноль секунд…

— Ты рассуждаешь, как детектив, — сказала как-то Ингалиль. — У тебя всегда есть алиби…

Неправда, и Сюсанна это понимала уже тогда. Потому что алиби нужно не детективам. А убийцам.

Она перевернула дневник и погладила указательным пальцем свою шпионскую хитрость. Она всегда приклеивала снизу кусочек скотча, крохотный кусочек, который отклеится и отвалится, если кто-то посторонний откроет дневник. Она ощущала тяжесть самого слова — посторонний. Посторонним вход воспрещен. Так им и надо.

Но посторонние не касались дневника, это точно. Скотч на том же месте, куда она его приклеила несколько дней назад. Хотя ведь ничего нельзя знать наверняка. Возможно, посторонние вычислили ее хитрость и наклеили скотч на то же место, прочитав дневник… Только думать об этом нельзя. А то рехнешься.

Сюсанна вяло пролистала дневник. Надо ли записать про то, что произошло сегодня? Про девиц возле дома? Про Еву? Про это необыкновенное ощущение — избранности? Про свое новое лицо?

Нет. Не нужно. Когда пишешь, воспоминания исчезают, остается только запись, — а этот вечер действительно хочется сохранить в памяти. Поэтому Сюсанна отложила дневник, запустила руку под свитер и стала пальцами открывать бумажный пакетик, который получила от Евы и моментально сунула под лифчик, едва закрыла за собой калитку и направилась к дому.

В пакете лежало пять маленьких тюбиков с кремом, две помады в пластмассовых патронах, настоящая подводка для глаз и три — три! — пробирки с духами. Бесплатные пробники, это было видно, несмотря на слабый свет, потому что все, кроме подводки, было крошечное. Столбики помады, выдвинутые из патронов, не превышали двух сантиметров, а все тюбики оказались не длиннее ее мизинца. Ничего страшного. Даже наоборот. Когда Сюсанна была маленькая, то не существовало для нее на свете лучшего занятия, чем играть в старый кукольный домик Инес и Элси. Внутри замирало от восторга, когда удавалось разложить маленький шезлонг или расставить на столике микроскопический чайный сервиз. Евины подарки стали продолжением этой старой игры, Ева как будто знала, что Сюсанна по-прежнему обожает все кукольного размера.

Она посмотрела на свое богатство и чуть вздохнула. Осмелится ли она показать это Инес? Нет, нет, нельзя, вдруг Инес разозлится и все конфискует? Но прятать под матрасом тоже не хотелось, тогда невозможно будет пользоваться всем этим, новым. Это означало бы предать Еву. А Сюсанна предавать Еву не собиралась.

В портфель, конечно. Взять одну помаду и тюбик с тональным кремом и сунуть в карман портфеля. Прекрасно. Тогда можно будет накраситься в телефонной будке по дороге и явиться в школу в клевом виде.

Теперь придется включить свет, иначе не выбрать помаду, поэтому она встала и протянула руку к декоративному светильнику на окне. Но замерла на полпути. Бьёрн и Ева по-прежнему стояли у калитки. Они напоминали парочку из кинофильма, он с блестящими темными волосами и она с освещенным лицом, они болтали и курили, словно были знакомы всю жизнь. А когда Сюсанна зажгла светильник, оба повернули к ней свои лица, улыбнулись, и оба подняли руку в приветственном жесте. Словно они оба любили ее. Словно она в самом деле нравится им обоим.

Почему вдруг захотелось плакать?