Труженики моря - Виктор Гюго

Осунувшиеся крыши, кривые навесы, покачнувшиеся двери напоминали губы, подбородки, носы и брови. Слуховое окно — кривой глаз. Щека морщинистая — бородавчатая стена. Они все скучились, как будто для какого-нибудь зловещего совещания.

Один из домов улицы Кутанхез, самый большой и самый знаменитый, прозывался Жакрессардой.

Жакрессарда была притоном людей, не имеющих постоянного жилья. Во всех городах, и особенно в приморских портах, население выделяет из себя подонки. Люди без рода и племени, искатели приключений, шарлатаны, химики, все виды лохмотья, все способы носить лохмотья, — вот из чего состояло население этого дома. Все это накапливается в углах, по которым время от времени проходит метла, называемая полицейским обыском.

В трущобах этих кроются не тяжкие преступники, не бандиты, не крупные продукты невежества и нищеты. Единственный представитель убийства там — какой-нибудь отпетый пьяница: воровство не переходит за пределы плутней. Это плевки общества. Бродяги, а не разбойники. Однако доверяться им не следует.

Жакрессарда была скорее двором, чем домом, и скорее колодцем, чем двором. У нее не было окон на улицу. Высокая стена с низенькой дверью служила фасадом. Поднимали защелку, толкали дверь, и вы на дворе.

Посреди двора виднелось круглое отверстие, окаймленное каменной настилкой в уровень с почвой. Это — колодезь. Двор был маленький, колодезь большой. Избитая мостовая наполняла остальное пространство двора.

Квадратный двор был обстроен с трех сторон; прямо против двери, справа и слева, были жилые строения.

Если бы вы вошли туда поздно вечером, немножко рискуя своей безопасностью, вы услышали бы как будто шум множества дышащих людей, и, если бы было достаточно лунного или звездного света для того, чтобы придать формы темным очертаниям, мелькающим перед вами, — вы бы увидели.

Двор. Колодезь. Вокруг двора, против двери, навес в виде подковы, ветхий и совсем открытый, с крышей, подпертой каменными столбами, в неравном расстоянии; в самой середине колодезь, вокруг колодца, на соломенной подстилке, виднелись круглым ожерельем прямые подошвы, стоптанные каблуки, пальцы, высунувшиеся из башмачных дыр, и множество босых пяток, ног мужских, женских, детских. Все эти ноги спали.

За пределами ног, глаз, проникая в полусвет навеса, различал туловища, головы, лохмотья обоих полов, смешение всякого человеческого отребья на грязной подстилке. Это общая спальня. За право входа платилось по два су в неделю. Ноги касались колодца. В бурные ночи их мочил дождь, а зимой заносило снегом.

Что это были за существа? Неизвестно. Они приходили вечером и уходили утром. Некоторые проскальзывали только на одну ночь и ничего не платили. Большинство не ело ничего целый день. Всевозможные пороки, всевозможные бедствия засыпали сном изнеможения на общей грязной постели. Над всеми витали почти одни и те же сны. Мрачное сходбище, где в одних и тех же миазмах скоплялись и двигались и усталость, и изнеможение, и беспросыпное пьянство, и дневное шатанье без куска хлеба, без доброго помысла, и бледные лица с закрытыми глазами, искаженные угрызениями совести или преступными замыслами, и растрепанные косы, полные сору, и лица с потухшим взором смерти. В этой яме разлагалась человеческая гниль. Их забросила туда судьба, странствования, корабль, только что вчера приехавший из далекого края, выход из тюрьмы, случайность, ночь. Всякий день тяжелая доля выпоражнивала туда свою корзину. Кто хотел — входил, кто мог — спал, кто смел — говорил. Потому что там шептались по большей части. Все спешили забыться во сне, так как не было никакой возможности стушеваться, скрыться в темноте. Они брали у смерти что могли. Они закрыли глаза, чтобы избавиться от агонии, возобновлявшейся всякий день. Откуда они? Это грязная пена волны, это отребье общества.

Не всякий пользовался там соломой. Множество полуобнаженных существ валялись просто по земле, они припадали к ней, выбитые из сил; и поднимались в совершенном оцепенении. Колодезь без перил и без крыши, всегда разверстый, имел до тридцати футов глубины. В него лил дождь, падали гады, просачивались все нечистоты двора. На краю стояло ведро для доставания воды. Пил, кому была охота. А кому было скучно, те топились. От сна на навозе незаметно переходили к вечному сну. В 1819 году из него вытащили четырнадцатилетнего ребенка.

Чтобы не рисковать ничем в этом доме, надобно было принадлежать к кружку. На людей посторонних здесь смотрели крайне враждебно.

Знали ли друг друга эти существа? Нет. Они распознавали друг друга по чутью.

Хозяйка была женщина молодая, довольно красивая, в чепчике с лентами и с деревянной ногой.

Двор пустел на рассвете; все обычные посетители расходились по разным сторонам.

На дворе был петух и куры, копавшиеся в навозе целые дни. Его пересекало горизонтальное бревно на столбах, напоминовение о виселице, вовсе не уместное здесь. Часто, на следующий день после дождливых вечеров, на бревне этом сушилось мокрое и грязное шелковое платье женщины с деревянной ногой.

Над навесом был этаж и над этажом — чердак. Гнилая деревянная лестница вела наверх; лестница эта ходила ходуном под тяжелым шагом хромой женщины.

Временные жильцы, на ночь или на неделю, жили на дворе; жильцы постоянные помещались в доме.

Окна без рам; комнаты без дверей; печи без труб; вот каков был дом. Из одной комнаты в другую проходили безразлично и через длинное, квадратное отверстие, служившее дверью, и через треугольные отверстия перегородок. Упавшая известка с потолков покрывала пол. Нельзя было не удивляться тому, что еще дом стоял. Ветер шатал его. На избитых ступеньках лестницы не держалась, скользила нога. Все было ветхо, гнило, шатко. Зима проникала в комнаты, как вода в губку. Изобилие пауков ручалось за прочность здания. Мебели никакой. Два или три соломенника по углам, сквозь дыры в них виднелось больше сору, чем соломы. Там и сям кружки или чашки для разных употреблений. Атмосфера теплая и отвратительная.

Окна выходили на двор. Двор походил на подонки помойного ушата. Трудно описать все, что там гнило, ржавело, плеснело. Все старое, разрушающееся падало со стен, падало с людей и браталось в одной общей груде. Лоскутья сеялись на щебень.

Кроме населения наносного, помещающегося на дворе, в Жакрессарде были три жильца: угольщик, тряпичник и делатель золота. Угольщик и тряпичник занимали каморки первого этажа, химик, делатель золота, помещался на чердаке. Неизвестно, где спала женщина. Делатель золота был отчасти поэтом. Он жил под самой крышей, в каморке с узеньким окном и с огромным каменным камином, широким раздольем для ветра. Так как окно было без рамы, он забил его куском толя от старого корабля. Толь этот пропускал мало света и много холода. Угольщик платил мешком угля время от времени, тряпичник платил по сетье (мере) зерна в неделю для кур, делатель золота ничего не платил. Он уничтожал в своей каморке все, что было деревянного, и беспрестанно вытягивал из стены и из потолка планки для топки плавильника. Над постелью тряпичника, на перегородке, виднелось два столбца цифр, выводимых тряпичником неделю за неделей; столбец 3 и столбец 5, судя по тому, что стоил сетье зерна: три лиарда или пять сентимов. Плавильник делателя золота был старая лопнувшая бомба. Он весь углубился в химические превращения. Он иногда говорил об них на дворе бродягам, которые смеялись над ним. Он говорил: Они полны предрассудков. Он решился не умереть, не бросив философическим камнем в окно науки. Плавильник поедал много топлива. Он съел перила у лестницы. Он изводил весь дом маленьким огнем. Хозяйка говорила ему: «У меня скоро ничего не останется». Он обезоруживал ее стихами.

Такова была Жакрессарда.

Ребенок, может быть карлик, лет двенадцати или шестидесяти, с зобом и с метлой в руках, был единственным слугою дома.

Обычные посетители входили через надворную дверь; публика входила через лавку.

Что такое была лавка?

В высоком фасаде на улицу был просвет направо от надворного входа, прямоугольный просвет, служивший в одно и то же время и дверью, и окном, со ставней и рамой, единственной ставней во всем доме, с петлями и задвижками, и с единственной рамой со стеклами. За этим выступом на улицу была маленькая комната, отгороженная от навеса — спальни. Над дверьми виднелась надпись углем: Здесь редкости. На трех полочках виднелись фаянсовые горшки, китайский зонтик, весь переломанный, мятые шляпы, старые пуговицы, табакерка с портретом Марии Антуанетты и с разрозненным томом алгебры Баумбертрана. Это — лавочка. Этот хлам — редкости. Лавочка соединялась задней дверью с двором. В ней был стол и табурет. Женщина на деревяшке была конторщицей.

XXXVIII

Клубена не было в трактире «Жан» весь вечер вторника; не было и в среду вечером.