Браззавиль-Бич - Уильям Бойд

— Так-так. Сколько контрпримеров тебе привести? Дюжину, две, три?

— Нет, ты послушай. — Происходящее его явно развлекало. — Давай разберемся. Искусство по природе своей позитивно. В своих истоках. Поэтому в его самой массовой форме, а кино — это самая массовая форма, стремление к позитивному должно быть особенно явным.

Хоуп подумала, уж не дразнит ли он ее. Но нет, не похоже, вид у него был искренний и убежденный. «Вздор, — ответила она. — Полная околесица. Что тут еще скажешь?»

Но Джон Клиавотер никоим образом не шутил.

Так все и продолжалось. Так Джон и ходил только на фильмы, которые в его глазах не унижали и не предавали кино, уводя его от его подлинного предназначения. И вскоре Хоуп поняла, что эти фильмы оказывали на него терапевтическое воздействие. Они были своего рода наркотиком, и она видела, как этот огромный близкий экран, это всеохватное, всецело поглощающее, исполняющее мечты кино помогает ему подняться из темных глубин и держит его на плаву. Первые недели после его возвращения на душе у нее было легко, теперь это чувство снова начала подтачивать тревога, медленно цедившая свои холодные капли.

Пока Джон кончал, Хоуп снизу смотрела на его напряженное, вытянутое лицо. Она видела глубокие морщины на лбу, провалившиеся щеки, она услышала исходивший из глубины горла хриплый, похожий на ворчание стон. Потом он вздохнул, улыбнулся и стал медленно опускать голову, пока они не соприкоснулись носами. Он оперся на локти и перенес вес на руки, она дотронулась до его жестких волос. Он поудобнее пристроил голову у нее на плече и, снова вздохнув, выдохнул ей в ключицу, обдав ее кожу влажным теплом. Она чувствовала в себе легкие колебания и подрагивания, пока кровь отливала от его пениса. Новый приступ любви к нему комом подкатил ей к горлу, и она провела пальцами по его голове, по густым волосам, росшим низко на шее и, почти не касаясь кожи, скользнула подушечками по нелепым пятнам огромных веснушек у него на лопатках, отчего он слегка поежился.

Почуяв слабый острый запах свежего пота у него под мышкой, она сунула туда руку и потрогала влажные слипшиеся волосы. Она поцеловала его в шею, прижимаясь к ней носом, чтобы лучше почувствовать его собственный запах, для каждого зверя свой. Она вспомнила, как однажды, когда еще не была замужем, раздумывала о том, с каким мужчиной ей хотелось бы жить, и мысленно перебирала основные, наиболее часто встречающиеся типы: заботливый, сильный, денежный, шельмец, святой, — и пришла к выводу, что ей нужно не что-то типичное, укладывающееся в схему, ей нужно совсем другое. Ей нужен мужчина. Человек. Личность. Не похожий на нее.

Итак, Хоуп обнимала эту личность, этого человека, которого себе нашла, чувствовала его запах. Потом сунула пальцы в рот, почувствовала вкус его пота. Она потянулась к его пояснице, чтобы потрогать маленькую, плоскую, как пуговица, бородавку, которая росла у него на спине, на четыре дюйма выше начала ложбинки между ягодицами. Ей доставляло эгоистическое удовольствие прикосновение к отметине на теле человека, который принадлежал ей, которым она владела… После близости она была возбужденной и грустной. Она повернула голову и поцеловала его в губы, раздвинув ему зубы сильным движением языка, а потом всосала его язык себе под нёбо, чувствуя вкус его слюны.

Она оттолкнула его, он перевернулся на спину, его мокрый обвисший пенис выскользнул из нее.

— О-о. Простыни, — проговорил он.

— Я люблю тебя, Джон, — сказала она, — и не вздумай об этом забыть.

— Я не забуду. Но я забыл тряпку.

— И бог с ней.

Это было воскресным утром. Он принес ей чашку чая и пошел за хлебом и за газетами. Она крикнула ему вслед, чтобы он поставил какую-нибудь пластинку перед уходом. Должно быть, он не услышал, потому что дверь захлопнулась и в комнате стало тихо.

Она перекатилась на край постели и села, свесив ноги, посмотрела на свой живот и бедра и уныло подумала, что набирает вес. Она обеими руками сжала складку на животе — да, так и есть. Она вздохнула и в рассеянности бережно провела тыльной стороной пальцев по волосам на лобке, необычайно густые, подумала она, нахальный шерстистый треугольник, и погрузилась в мысли о Джоне, о кино, о том, что приближается первая годовщина их свадьбы, о том, что они поедут на каникулы, и о том, как их проведут.

Она встала, прошла в гостиную и села на корточках перед проигрывателем. Солнечный свет широкой полосой лежал на обеденном столе, выхватывая из тени остатки их вечерней трапезы, опивки вина в тусклых грязноватых бокалах, засохшие недоеденные кусочки пищи, не счищенные с тарелок.

Она поставила пластинку и встала на ноги, напевая себе под нос. И тут все вместе: ее настроение, солнечная полоса на столе, музыкальная фраза, — волшебным образом остановили мгновение, сделали его плотным и вязким. На какую-то секунду она забыла, где находится, и, глядя перед собой невидящими глазами, мысленным взором увидела Джона, который торопливо шагал обратно домой. Она увидела освещенную солнцем улицу, блестящие машины, то, какой он смешной, когда пытается читать на ходу газету, хотя обе руки у него заняты покупками. Дома бросали тени на освещенную солнцем улицу, разрисовывая ее косыми полосами. Джон шел к ней через мрак и сияние.

Странное оцепенение прошло. Она стояла голая в гостиной, ее била дрожь. Она бросилась обратно в постель и забилась под одеяло; простыни были еще теплые.

ЛЕММА УСМАНА ШУКРИ

Мохаммед бен Муса аль-Хорезми был арабом-математиком из Хивы, которая теперь принадлежит Узбекистану, одной из республик СССР. Он жил в первой половине девятого века после Рождества Христова и прославился не только тем, что ввел в употребление термин «алгебра» (это слово ведет начало от заголовка одной из его книг «Вычисления посредством восстановления значений и упрощения», «ал-джабр» означает восстановление), но, что еще более интересно, тем, что от его фамилии — аль-Хорезми — происходит слово «алгоритм». Алгоритм — это описание механической процедуры для решения задачи через конечное число шагов, его применение не требует изобретательности.

Алгоритмы — любимый инструмент математиков. Компьютеры действуют на основе алгоритмов. Алгоритмы соответствуют миру определенности, очередности и рутины, миру непрерывных процессов. Огромной небесной машине, где все запрограммировано и предопределено.

Однако алгоритмы бесполезны, если имеешь дело с явлениями, отмеченными отсутствием постоянства и непрерывности. Это достаточно очевидно, подумаете вы, да, но сколько раз мы пытались применить алгоритмы к решению возникавших перед нами в жизни задач. Естественно, такой подход не срабатывает. И мне следовало это знать.

Среди математических названий меня занимает еще одно, оно окрашено легким пренебрежением к обозначаемому им объекту. Лемма. Лемма — это утверждение настолько простое, что его даже теоремой не назовешь. Я ценю леммы — они, как кажется, имеют большее отношение к моему миру. «Не разбив яйца, не сделаешь яичницы…» «Чем больше спешки, тем меньше толка».

Одну лемму мне как-то сформулировал Усман.

Мы лежали в постели, в темноте, мы только что занимались любовью. Над нашими головами жужжал укрепленный на потолке вентилятор, в комнате было прохладно. Я не слышала ничего, кроме мерного шума вентилятора и цвирканья сверчков. Я повернулась к Уману и поцеловала его.

— Ах, Хоуп, — я не видела его улыбки, но она угадывалась в голосе, — мне кажется, ты в меня постепенно влюбляешься.

— Думай, что хочешь, — ответила я, — но ты не прав.

— Трудный ты человек, Хоуп. Очень трудный.

— Ну, ладно, я чувствую себя счастливой, — сказала я. — С тебя этого хватит? Ты делаешь меня счастливой.

Тут он сказал что-то по-арабски.

— Что это значит?

— Это поговорка. Мы ее всегда произносим. Вернее, предупреждение: «Не будь чересчур счастлив».

«Не будь чересчур счастлив» — вот она, лемма Усмана Шукри.

Иногда я задаюсь вопросом: может быть, лемма по статусу ближе к аксиоме. Аксиомы — это утверждения, которые принимаются на веру и не требуют формального доказательства: «2х2=4»; «Линия — это длина без ширины». Жизнь полна лемм, я это знаю. Должны же быть какие-то аксиомы.

Усман сказал, что после обеда будет на пляже, на случай, если я захочу встретиться с ним, когда покончу со своими покупками. Мне повезло, я освободилась в полчетвертого, и обслуживавшее отель такси доставило меня на берег. Я увидела машину Усмана, припаркованную вместе с другими в тени пальм, и отпустила такси.

Пальмы здесь были старые и очень высокие, их серые, напряженные, изогнутые стволы казались чересчур тонкими, чтобы не склоняться под собственной тяжестью, не говоря уже о весе крон и зеленых кокосов. Травы под ними не росло, почва была такая, словно ее утрамбовали и подмели. Когда-то этот пляж считался роскошным, и по всей береговой линии сохранились остатки пляжных домиков и cabanas — бамбуковых кабин с крышами из пальмовых листьев. Большая часть этих построек за последние несколько лет сгнила, многие растащили на стройматериалы. Сейчас здесь поселились местные, и за пальмами, в кустарнике притаилась цепочка лачуг, построенных из ворованных досок и толя. Вместе с ними на берегу появились помойки и всякого рода живность. Козы и курицы бродили под пальмами в поисках пищи, бродячие собаки бегали по песку, с любопытством обнюхивая все, что приносило прибоем.