Бог здесь был, но долго не задержался (сборник рассказов) - Шоу Ирвин

Больше до конца недели Хьюго к телефону не подходил. Сибилла вернулась из Флориды к вечеру в субботу. Очень красивая сходила с трапа самолета -- в новой шубе, подаренной отцом. Хьюго, чтобы скрыть рану, на голове нанесенную ударом полицейской дубинки, купил шляпу -- прикрыть череп по крайней мере в аэропорту, где полно народу. Прежде он никогда не носил шляпу и искренне надеялся, что Сибилла не заметит разительной перемены в стиле его одежды. Она и в самом деле не заметила.

А дома, когда он снял шляпу, она не обратила внимания и на шрам, хотя разрез, примерно дюйма четыре, легко просматривался через волосы, стоило только посмотреть повнимательнее. Весело щебетала о Флориде -- о тамошних великолепных пляжах, постоянно меняющемся цвете морской воды, бегах фламинго... Очень рад, заверил ее Хьюго, что она хорошо провела время, и ему ужасно нравится ее новая шуба. Сибилла устала в дороге и собиралась лишь слегка перекусить и поскорее залечь спать. Такая идея Хьюго понравилась: не хотелось сейчас видеть никого,-- ни знакомых, ни незнакомых.

Около девяти вечера Сибилла принялась зевать и пошла в спальню раздеваться. Хьюго опрокинул три стаканчика бурбона, чтобы не казаться Сибилле не таким, как обычно, слишком рассеянным,-- к чему ей лишние беспокойства? Стелить она себе стала на кушетке в гостиной.

Всю неделю время от времени Хьюго вспоминал мучительный для него низкий смех, доносившийся из окна Сильвии, и от этого любая мысль о сексе становилась противной. Чувствовал даже какое-то непривычное онемение в нижней части живота и сомневался, сможет ли еще заниматься любовью с женщиной. "Могу поспорить,-- мрачно размышлял он,-- что я единственный мужчина в истории, ставший импотентом от женского смеха".

Жена вышла из спальни, когда он взбивал подушку. Прозрачная черная ночная рубашка, не скрывала ее прелестей.

-- Сладенький мой! -- укоризненно бросила она.

-- Сегодня же суббота,-- попытался оправдаться Хьюго, продолжая боксировать с подушкой.

-- Ах вот оно что!

Ни за что не скажешь, что его жена беременна,-- стоит, в своей соблазнительной рубашке, на пороге, медлит, не уходит...

-- Видишь ли,-- промычал Хьюго,-- субботняя ночь, разгар спортивного сезона...-- К тому же я, так сказать, приноровился к заданному ритму -- сплю тут один...

-- Но ведь завтра нет игры, Хьюго! -- В голосе Сибиллы прозвучали нотки нетерпения.

Ну разве устоишь против такой логики?

-- Ты права дорогая,-- согласился Хьюго и покорно пошел за ней следом в спальню -- будь, что будет. Если он в самом деле импотент, так этого не скроешь, рано или поздно узнает...

Но все его страхи оказались напрасными, может, все дело в трех стаканчиках бурбона, кто знает. В постели они приближались к оргазму, как вдруг Хьюго испугался -- не хватил бы жену инфаркт: так часто дышит, хватая широко раскрытым ртом воздух... Но и во время последних, отчаянных своих и ее телодвижений не мог не слышать, о чем она думает: "Зря я все же не купила это зеленое платье у Бонвита.-- Ее задумчивый, спокойный голос звучал у него в ушах где-то чуть ниже барабанной перепонки.-- А вот без пояса можно и обойтись. А еще -- распороть старую норковую шляпку и сделать из нее манжеты для той старой, выцветшей тряпки -- бывшего платья. Меховые отвороты...

А будут бросаться в глаза мои костлявые запястья..."

Хьюго завершил свои супружеские обязанности; Сибилла только счастливо вздохнула: "Ах!" -- поцеловала его и тут же заснула, чуть похрапывая. Долго он лежал с открытыми глазами, время от времени поглядывая то на запястья жены, то на потолок и раздумывая о супружеской жизни.

Когда он проснулся, Сибилла еще спала; он не стал ее будить. Откуда-то издалека до него доносились звуки церковных колоколов -- такие манящие, чистые, незамысловатые и понятные, они обещали умиротворение страдающим, мятущимся душам. Хьюго вылез из постели, принял душ, оделся быстро, но ничего не упуская в своем туалете, и помчался в церковь за утешением.

Сел на заднюю скамью у прохода, расслабился,-- как успокаивают звуки органа и молитвы в это воскресное утро, как обволакивает церковная обстановка -- веры и отпущения грехов...

Проповедь, посвященную теме секса и насилия в современном мире, Хьюго по достоинству оценил. После того, что с ним случилось, ему как раз позарез нужен религиозный святой анализ этих аспектов современного общества.

Священник, крупный, живой мужчина, с красной физиономией, был весьма прямолинеен; мимоходом осудив его. Призвал Верховный Суд коренным образом изменить свою политику, не допускать и близко к христианскому обществу орду любителей порнографии, мятежников, наркоманов и прочих грешников. Все это, по его мнению, объяснялось лишь атеистической концепцией того, что он презрительно назвал "гражданскими правами",-- и больше не о чем, тут говорить!

Затронув в своей проповеди проблему секса, он закусил удила. Церковь прямо-таки сотрясалась от его громогласных проклятий в адрес обнаженных, соблазнительных девиц на обложках журналов; он ретиво осуждал сексуальное просвещение детей; проявляемый повсюду нездоровый интерес к контролю за рождаемостью; всяческие интимные встречи; добрачные половые связи; французские и шведские кинокартины; совместное купание в слишком откровенных пляжных одеждах; нежные обнимания в автомобилях на стоянках; все романы, написанные после 1910 года; совместное обучение мальчиков и девочек, а также новейшую математику, которая, по убеждению священнослужителя, стала опасным средством тайного подрыва моральных устоев. Упомянул пикники без сопровождения пожилых людей; уделил целых две минуты мини-юбкам и подверг нападкам даже женские парики, призванные, по его мнению склонить слишком восприимчивого американского мужчину к распутству и антисоциальному поведению. Видя, в какой раж впал священник, его прихожане нисколько не удивились бы, закончи он свою гневную проповедь решительным осуждением перекрестного опыления растений.

На своем месте на задней скамье Хьюго ощущал, насколько просветлен нее, целомудреннее стал,-- очень приятное чувство. Ведь ради этого он и пришел в церковь. Вознамерился даже громко произнести "Аминь!" после одного-двух особенно духовно прочувствованных пассажей в тексте назидательного обращения священника к своей пастве.