Жду. Люблю. Целую - Тереза Ревэй

«Мне конец…»

Лежа на животе, втянув голову в плечи и устремив глаза в одну точку, Аксель Айзеншахт вздрагивал в такт разрывам, которые сотрясали улицы Берлина уже несколько недель подряд. Разве человек может смириться с мыслью, что его швырнули в водоворот всемирного потопа? Какой абсурд! Чья-то зловещая шутка. Трагическая ошибка.

«Но на этот раз мне точно конец…»

Взрывная волна сбросила его с велосипеда на землю. Рот оказался набитым пылью, комочки глины скрипели на зубах. Сердце билось так, словно собиралось пробить грудную клетку и выскочить наружу… С левой стороны от него что-то горело, и пламя уже начало обжигать бок. Мысль, что он может поджариться живьем, заставила его открыть глаза. Горел жилой дом. Дождь искр оживлял поднимающийся к небу черный столб дыма. Отвязав от рамы сломанного велосипеда фаустпатрон, предназначенный для борьбы с танками, Аксель пополз между завалами. Ремень болтающегося на спине автомата больно натирал шею. Через пять метров он наткнулся на труп одного из своих товарищей. Живот мертвеца был разворочен, внутренности вывалились на землю, а на черном от копоти лице, обращенном к небу, белели в оскале зубы. Стефан. Совсем недавно им удалось поживиться конфетами в брошенной хозяевами кондитерской. Глаза Стефана сверкали от счастья. Последние несколько дней они ели только ржаной хлеб с засохшим сыром и пили чай. Что же касается сигарет, то их не выдавали согласно приказу Геббельса, считавшего, что таким молодым людям вредно курить, и это вызывало у всех бурное возмущение.

Повинуясь неосознанному импульсу, Аксель схватил мертвого друга за руку, чтобы затащить в укрытие, но не смог сдвинуть с места. Не хватило сил. Он стал на колени, пытаясь подняться на ноги. Он почти ничего не слышал. Дрожащей рукой вытер взмокший лоб. На серой коже руки осталась кровавая полоса.

«Я умираю…» Эта мысль показалась ему до невозможности несправедливой. Но разве умереть за родину, за фюрера, отдать жизнь, сражаясь под его знаменами, — это ли не самая прекрасная из всех жертв? Разве не к этому готовили его несколько последних лет, а твердили об этом почти с рождения? Клятва на верность Гитлеру, которую он принес в десять лет, участие в военных парадах, факельных шествиях, этих великих мессах в Нюрнберге или в берлинском Дворце спорта, физические испытания, превозносимые в пансионате, верность великому вождю — все это делалось только ради одного неизбежного и волнующего момента, и к этому должен был стремиться каждый молодой немец, достойный называться таковым, — к героической смерти. Но теперь, когда пробил час, почему он вдруг ощутил, что сомнение и возмущение отравляют его кровь?

Голова просто раскалывалась от боли. Он понял, что не слышит ничего вокруг, за исключением шума пульсирующей в голове крови. Когда он все-таки поднялся, у него сразу скрутило живот, и его вырвало прямо на одежду. Несколько мгновений он стоял на месте, оглушенный, чувствуя себя невероятно нелепо. Он огляделся, и ему показалось, что он нырнул в водоем, как некогда во время купаний в Ванзее, когда он, ныряя, задерживал дыхание, чтобы проверить, сколько может выдержать без воздуха. Поправил надвинувшуюся на глаза каску. А куда подевались остальные? Где их отряд, его верные товарищи по несчастью? Среди обломков зданий, из которых густо торчали штыри арматуры и обрывки колючей проволоки, он заметил еще один труп, потом другой. Старина Георг, шестнадцатилетний хорошо сложенный юноша с пшеничными усами, в темной одежде с нашитой желтой эмблемой народного ополчения. Хитрая мордочка малыша Генриха, голые коленки которого высовывались из коротких штанов. Он так гордился двумя нашивками, полученными за то, что поджег два танка Т-34, и заявлял, что танки для него не более чем быки на корриде, и в следующий раз он выйдет против них с красной тряпкой, как испанский тореадор.

Начиная с 26 апреля арена боев сузилась до окруженного Берлина, и советские стальные «быки» стали слишком многочисленными для этих экзальтированных юнцов из Гитлерюгенда. Даже если, показывая чудеса храбрости, им удавалось подползти к цели на расстояние в несколько метров и поджечь танк, на его месте тут же оказывалась дюжина других. Их гусеницы оставляли трещины на тротуарах, а снаряды пушек пробивали стены домов. Рассказывали, что большевики стянули два с половиной миллиона солдат для штурма немецкой столицы. Но что могут все эти миллионы против секретного оружия фюрера, которое вот-вот будет задействовано и сотрет с лица земли эту низкую славянскую расу? Нужно только продержаться несколько дней, а может быть, даже часов, выиграть время, чтобы 12-я армия генерала Венка прорвалась к окруженной столице. Держаться… Таков был единственный приказ фюрера.

Аксель укрылся в здании с обезглавленными кариатидами. Пол был устлан битым стеклом и вражескими листовками, призывающими сдаваться.

Прислонившись к стене, он проверил, на месте ли две гранаты, которые были пристегнуты к ремню. Прицел фаустпатрона натирал бедро. Порывшись в кармане, он достал фляжку, в которой еще оставалось несколько капель воды, и горсть пыльных леденцов. Теплая вода обожгла разбитые губы. В отчаянии он отшвырнул фляжку от себя.

— Дерьмо! — выкрикнул он, но вместо собственного голоса слышал все тот же шум.

«Я только отдохну несколько минут, — сказал он себе, прижавшись затылком к стене. — Только несколько минут. Это не преступление…»

Когда он пришел в себя, то снова услышал вой «катюш» и вздохнул с облегчением. Слава Богу, он не оглох! За закопченным входом в дом царил мрак. Акселю удалось подняться и подползти к проему в стене, через который было видно старинную, некогда красивую улицу. Теперь город представлял собой лунный ландшафт, и можно было только догадаться, что неподалеку находится Паризерплац. Повсюду лежали трупы. Воздух был густой и тяжелый, почти как слизь. Языки пламени лизали фасады с пустыми оконными проемами. На одной из стен виднелась угрожающая надпись: «Наслаждайтесь войной — ибо мир будет ужасен». «Как бы то ни было, все равно до мира не доживет никто», — раздраженно сказал себе Аксель и посмотрел в ту сторону, где он оставил Стефана. Вездесущие мародеры уже успели освободить труп его друга от оружия и длинного пальто, но Акселя это не обидело. Все хотят выжить. Если никто уже не заботится о том, чтобы хоронить убитых, то какой смысл горевать об оставшемся бесхозным их скромном сокровище. Тем не менее он потрудился закрыть своему другу глаза. Он любил его, но не чувствовал печали, скорее опустошенность. Сегодня Стефан и другие, завтра он сам. Это очевидно, конечно, но сопротивляться смерти, когда тебе шестнадцать и ты принадлежишь к расе господ, — разве это кощунство?