Похищение - Валерий Генкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Рыжик, ты сказал, и слива?
– Это не я сказал. Это сказала подружка Марго, моей кузины.
– Вся эта растительность стремится к мечте?
– Именно.
– Ага.
– Марго тоже сказала "ага", потом посмотрела на подругу с глубоким пониманием и добавила: "Ты совершенно права, рыжики я засолю в дубовой кадушке".
– "Ее красота в немоте". Замечательные слова. Как жаль, что они неприложимы к Анне.
– Увы.
– Значит, не прежде свадьбы?
– Боюсь что нет.
– Ну, а вдруг и после…
– Поручиться, конечно, нельзя. Тем более что эта самая подружка, как я слышал, вышла замуж и продолжает называть своего благоверного "мой любимый, мой князь, мой жених".
– Нет!
– Сведения вполне достоверные.
– Но он глубоко несчастный человек, ее муж!
– Вовсе нет. Он каждое утро говорит своей жене: "Люблю тебя, люблю, как в первый час…"
– Нет, Велько. Я не могу рисковать.
Это произошло за много лет до того, как Андрис поселился в своей избе на берегу Ветлуги, и все эти годы выработанный с помощью Анны иммунитет действовал безотказно.
А потом он увидел Марью.
Проводив Марью до помпезного подъезда гостиницы "Земля", Рервик, уставший от огненного буйства на площадях и улицах, вернулся в "Дарамулун". В номере Велько он застал Авсея Года. Вуйчич по обыкновению сидел на диване, попивая ледяной бледно-желтый сок какого-то местного плода. Год, все в той же белой рубахе и тесных синих штанах, возбужденно ходил по комнате.
– Слышишь, Андрис,- сказал Велько,- у Авсея любопытные сведения о Болте. Не исключено, что он уцелел.
Мысли Рервика и так бродили вокруг Цесариума. Он сел и вопросительно посмотрел на Года.
– Встретил тут я одного старого знакомого. Можно сказать – друга. В те времена, когда я был доверенным оператором ЛЕХроники, он занимал довольно высокий пост в куратории личных сношений. Помните кадры, что я вам показывал. Он там в розовом мундире. Подавал бумаги Болту.
– Помню,- сказал Андрис.
– Я увидел его на площади, где снимали фейерверк. Разговор о старых временах, общих знакомых. О верности традициям. На судьбу жаловался. Не может приспособиться. На глазах в карнавалах и гуляньях. гибнет дух Леха. Не только его сердце плачет по утраченному. Надо ждать. Так говорит ОН. ОН меня помнит. ОН соберет всех, когда вернется на Лех.
– Стало быть, Болта на Лехе нет?
– Судя по этим словам, нет. Но, может быть, это игра.
– Игра? Прекрасно. Нам ли не принять игру. Мы – люди кино.
– Рервик почувствовал вдохновение,- проворчал Велько.
– Да, но не кинематографическое. Я полон простого человеческого желания свернуть Болту шею. Удовольствие, которое я при этом испытаю, не в пример сильнее творческого наслаждения от исследования психологии выродка. Может быть, для Марьи это большая потеря, но повстречай я его сейчас – не удержусь.
– Насколько спокойней, академичнее ты относился к Генриху,- заметил Велько.- Что произошло?
Внезапно потемнев лицом, с трудом подбирая слова, Рервик рассказал историю Иокла и его дочери.
Наступило тягостное молчание.
– Я встречал этого офицера,- глухо сказал Авсей Год. – Говорили, Болт пожурил его, но простил. "Мальчик так предан нашему делу!" Мальчик сменил сына Иоскеги на посту командира Верных, а чуть позже – в роли возлюбленного Салимы. Последний раз я видел его накануне похорон Цесариума. Варгес, так его звали. Бледный Варгес.
– Неужели этот выродок жив? – сказал Велько.
– Почему же выродок? – Год продолжал ходить по номеру.Выродок, насколько я понимаю,- явление исключительное. Каждый уровень власти на Лехе располагал такими людьми. Если в верхних этажах их десятки, то в нижних – десятки тысяч. Они не только держали в страхе не вовлеченных в их круг, они истребляли друг друга. На место уничтоженных приходили новые. Развращенным оказался почти каждый лехиянин. Тот же Иокл – как относился он к Болту до гибели дочери? Или его отец. Да что там, все были охвачены неистовой любовью к Болту, трепетным отношением к власти. Дай им сейчас живого Цесариума, что будет?
– Что? – живо спросил Андрис.
Год не ответил. Рервик достал из кармана кристалл, который дала ему Марья, и подошел к проектору.
Голос гримерши Эвы был тих:
– …не знаю, говорю, представления не имею. Хотите, говорю, сами прочтите записку. Он написал, чтобы не искала. Дома у меня записка, я принести могу.
– Вы об этом? – И подает мне письмо Осгара.- Нет нужды вам идти домой. Даже если это написано не для отвода глаз, я не поверю, что вы совершенно не имеете представления о круге друзей мужа. Расскажите, с кем он имел обыкновение встречаться. Еще раз хочу обратить внимание: в наших общих интересах отыскать Осгара Одульфа как можно скорее. Проступок его не так страшен, чтобы угрожать его свободе. Я думаю, он просто поддался панике, ложным слухам, наветам, очерняющим соответствующие учреждения, призванные блюсти порядок и гармонию во всех сферах жизни и труда наших граждан. Но каждый час промедления, сокрытия от справедливого разбирательства всех обстоятельств служебного упущения усугубляет вину, а стало быть, утяжеляет возможное наказание. Эвлега Одульф! Призываю вас, помогите мужу, себе, сыну. Ведь у вас сын!
Тут только вспомнила я, что уже часа два сижу перед этим вежливым офицером со спокойными, внимательными глазами, а Харальду пора есть и спать, и он один, он плачет, зовет меня.
– Пожалуйста,- говорю,- дайте мне сбегать домой. Я покормлю и уложу ребенка, попрошу соседку присмотреть за ним. И сразу вернусь. Ну пожалуйста…
– Как вы могли забыть, что счастье детей, их здоровье и благополучие составляют предмет особой заботы Цесариума. Зачем просить о том, что является вашим неотъемлемым правом. Накормить свое дитя! Спеть ему колыбельную! Пожелать приятных сновидений! Неужели найдется на Лехе хоть одно официальное лицо, честно исполняющее свой долг перед народом и Цесариумом, которое воспрепятствовало бы стремлению матери позаботиться о своем чаде? И незачем вам идти в эту ненастную погоду домой.
Гораздо удобнее, уютнее вы будете чувствовать себя здесь, у нас, где вам предоставят все необходимое: помещение, белье, полноценное питание, игрушки для малыша. Вы только вспоминайте, вспоминайте – все, что может быть полезным нам, а в конечном счете, и вам.
Поймите, помочь государству – значит помочь себе. А вот и наш маленький Харальд – видите, он уже здесь, с вами.
Хари стоит заплаканный, ко мне ручки тянет. Я к нему, а женщина, что привела его, прямо из моих рук вырвала и к стене оттащила, подальше.
– Сядьте, Эвлега Одульф!
Я села.
– Сейчас вашего сына накормят, вы увидите это сами.
И я вижу, сажают Хари за столик, ставят перед ним блюдце с каким-то коричневым пюре. Салфетку повязывают. Хари голодный, полную ложку ко рту тянет, давится. Ложку проглотил – скривился весь. Женщина вторую ложку ему насильно дает. Он отворачивается, плачет.
– Какой избалованный, невоспитанный ребенок,- говорит женщина.- Не есть такой вкусный паштет! Может быть, он немного пересолен, тогда запьем глотком этого замечательного напитка.- И подносит Харальду стакан чего-то прозрачного, как вода.
Хари глотнул, ротик раскрыл – задохнулся. А она льет, вливает в него эту жидкость. Боже, как он бился! Я рванулась было к нему – а встать не могу. Не заметила, как меня ремнями к стулу пристегнули.- Не пить такой вкусный рассол,- говорит женщина,- как тебя испортили родители. Ну ничего, мы воспитаем тебя настоящим бойцом. Поел – марш спать!
– Сейчас вы убедитесь, что вашего сына уложат отдыхать. Так что уход за ним будет самый лучший, не беспокойтесь,- говорит офицер.
Тут я увидела солдата, который внес матрас, скорее не матрас, толстый коврик, и бросил его на пол. Вся поверхность – густые ряды коротких колючек. Женщина…
Голос Эвы стал еще тише, она помолчала. Потом продолжила свой рассказ чужим звенящим голосом:
– Она аккуратно сняла с Хари рубашку и штанишки. Голый малыш даже не плакал. Он широко раскрыл глаза и рот и хрипел.
Она положила Хари на колючки и вдруг резко нажала на животик.
Как он закричал! Забился! Она ловко застегнула ремни. Потом я заметила: на ремнях тоже были колючки, вернее – крючки. Они впились в кожу Харальда.
– Спи, глупыш,- сказала она.- Перестань плакать. Ты уже большой. В три года нельзя так плакать. Спи, не огорчай мамочку.И она ушла вместе с солдатом.
А Хари кричал, временами затихал, потом стонал. Он звал меня.
Он тянул ручки – мама, мама, ма-а-а… Мамочка, больно, больно, больно…
Сначала я билась в ремнях, не слыша ничего, кроме его стонов.
Потом до меня начали доходить слова офицера.
– Да, да, очень нервный ребенок. Я вам сочувствую, Эва. Однако не следует отвлекаться. Чем скорее мы с вами закончим, тем скорее вы сможете приласкать малютку. Мне кажется, ему не очень удобно спать. Может быть, складочки на простыне? Или сползло одеяло? Беспокойный сон, ай-яй-яй. Не исключено, что дело в непривычной пище. Мы могли не знать его обычного рациона. Я лично рекомендовал накормить ребенка своим любимым блюдом – паштет из соленых головоногов с перцем, прекрасная закуска к пиву, уверяю вас. Итак, я готов записать имена.