Пятьдесят восемь лет в Третьяковской галерее - Николай Андреевич Мудрогель

Смерть Павла Михайловича взволновала Москву и Петербург. На похороны собрались тясячные толпы народа, хотя день был морозный. Кого только не было тут! И художники, и учащаяся молодежь, и профессора, и артисты, и музыканты, и рабочие, и ученики школ, где покойный был попечителем, и представители города. Похоронная процессия растянулась на два квартала. Похоронен Павел Михайлович на Даниловском кладбище. Сорок лет я хожу в свои свободные дни на его могилу. Сейчас мне специально поручили уход за могилой. [89]

Через несколько дней вскрыли его домашнее завещание. Очень большие суммы денег он жертвовал на школы, служащим и рабочим; торговым служащим завещал магазины с товарами и капиталами в их полную собственность; галерее - крупный капитал и все картины и рисунки, находящиеся в доме. Семья его должна была покинуть дом; жилые комнаты присоединяются к галерее. Новым служащим галереи он завещал по годовому окладу жалованья, а мне и Ермилову - по четыре тысячи рублей единовременно. В завещании никто не был забыт, кто к нему был прикосновенен, - кучера, дворники, горничные. Только один пункт завещания был странный: Павел Михайлович хотел, чтобы галерея больше не пополнялась, так как считал, что собрано уже достаточно картин и рисунков. Этот пункт, конечно, пришлось нарушить в тот же год.

Для управления галереей был избран совет, в который вошли художники Остроухов и Серов, дочь покойного, А. П. Боткина, и представитель от городской думы Цветков. Место хранителя галереи сначала было предложено художнику Невреву, но он отказался, и тогда был избран художник Е. М. Хруслов, [90] заведовавший до этого выставками художников-передвижников. Хруслов проработал в галерее двенадцать лет, и эти двенадцать лет он целиком, до последних дней, отдал галерее. Мы с ним жили в одном доме: он - внизу, а я - наверху. Если он, бывало, отлучится из галереи хотя на один час, он сообщал об этом мне.

- Вы уж посмотрите, Николай Андреевич! Я сбегаю на полчаса.

Также и я сообщал ему, если уходил из галереи. Он, усмехаясь, говорил:

- Мы с вами, как цепные псы, охраняем галерею и день, и ночь.

Действительно, мы все время отдавали галерее. Хруслов был тоже бессемейный, и все его интересы сосредоточились на галерее. Никаких праздников он не соблюдал, в отпуск десять лет не ездил. На работе он нажил туберкулез, последний год болел, но не пропускал ни одного дня, чтобы не быть на работе. Дикий случай, когда сумасшедший Балашов порезал ножом картину Репина «Иван Грозный и сын», так подействовал на Хруслова, что все боялись за него. Остроухов просил меня смотреть за ним, чтобы он не кончил самоубийством, но Хруслов, сказав мне, что идет на полчаса погулять, уехал в Сокольники и там бросился под поезд железной дороги.

Полянка у Малого Каменного моста во время наводнения 1908 года.

В. А. Серов. 1900-е гг.

Огромную заботу о галерее проявил Остроухов. Пожалуй, он заботился о ней не меньше самого Третьякова. Его я знал с начала 80-х годов. Властный, энергичный, он мне казался несокрушимой силой. Он всегда говорил прямо, что думал. Иногда говорил очень резко, что многим и не нравилось. Его картины привлекали общее внимание. Третьяков очень дружил с ним, часто бывал у него в гостях в Трубниковском переулке. Будучи членом совета, Остроухое почти ежедневно навещал галерею, а если не придет, то непременно позвонит по телефону Хруслову или мне, все ли у нас благополучно. В городской думе он отстаивал бюджет галереи перед гласными, которые не всегда понимали значение галереи и старались урезать ассигнования на нее. По его настоянию был произведен капитальный ремонт галереи, [91] все деревянные части заменены железными, чтобы обезопасить галерею в пожарном отношении, а фасад галереи перестроен по рисункам В. М. Васнецова. Затем старое амосовское отопление, дававшее копоть, заменено новейшим паровым. Он же настоял, чтобы все картины были очищены от пыли и копоти, накопившейся за много лет. Когда мы начали промывать картины водой с пеной от детского мыла, Цветков послал думе ложное сообщение, что мы портим картины. Дума назначила ревизию, но Остроухов, Васнецов и Нестеров доказали, что никакой порчи картинам нет. Однажды мы получили приказ от правительства и от городской думы - приготовить лучшие картины галереи к отправке их на всемирную выставку в Париж. Картины должны были украсить русский павильон. Мы с Хрусловым пришли в ужас, прочитав такой приказ. Оказалось, распоряжение об отправке картин подписал царь Николай II. Никто такому распоряжению противиться не смел. Мы бросились к Остроухову.

- Картин не дадим, - сказал он нам.

- Как не дадите? Ведь сам царь велел!

- А вы все-таки картины не готовьте.

Очень мы тогда удивились его смелости. Остроухое съездил в Петербург и вскоре получил бумагу об отмене посылки наших картин в Париж.

Остроухов настаивал, чтобы Третьяковская галерея ставилась, как лучшие западноевропейские галереи. Он, например, добился, что каталог галереи был издан на французском и английском языках, затем - каталог иллюстрированный - дорогой, и каталог без иллюстраций - дешевый. При нем была приведена в порядок библиотека при галерее и открыта для общего пользования.

Замечательно он относился и к служащим галереи. Когда заболел Хруслов и городская дума отказалась дать денег на его лечение, Остроухов дал мне своих пятьсот рублей с тем, чтобы я передал их Хруслову, якобы от городской думы.

Пробыл он членом совета двенадцать лет, до того несчастного случая, когда Балашов порезал картину Репина. После пореза картины Остроухов сейчас же подал в отставку и, несмотря на уговоры, настоял на отставке; с той поры он принимал лишь косвенное участие в делах галереи.

Другой член совета - художник В. А. Серов - был, в противоположность Остроухову, до крайности замкнут и неразговорчив. Я не знаю другого человека, который был бы так молчалив, как он. Молча придет и молча же уйдет. Лишь в протоколах заседаний совета коротенько отметит, согласен он с решением или не согласен. У него была манера постоянно держать папиросу в зубах. Закусит, и так все время держит. На известном акварельном автопортрете он очень правильно изобразил себя: папироса в зубах, суровое лицо, гордый поворот головы. [92] Во время заседаний совета он постоянно рисовал карандашом на листах бумаги, положенных перед каждым членом совета. Иногда это были отличные, очень сложные рисунки. После заседаний он сминал их, рвал, бросал в корзину под стол, а иногда так