Иствикские ведьмы - Джон Апдайк

Сейчас мир лился сквозь нее, опустошенную, как сквозь трубу. Женщина — это дырка. Александра прочла это когда-то в мемуарах проститутки. На самом деле ей казалось, что она, скорее, губка, тяжелая, хлюпающая, лежащая на кровати и вбирающая из воздуха всю тщету и невзгоды: войны без победителя, когда болезни побеждены, и умереть все мы можем только от рака. Дома ее дети будут шуметь, неловкие и беспомощные, повиснут на ней, заглядывая в лицо, прося пищи, и они найдут не мать, а испуганное толстое дитя, подурневшее и поглупевшее, больше не удивляющее своего отца, чей прах развеяли два года назад с самолета над его любимым горным лугом, где семья когда-то собирала полевые цветы — альпийские флоксы и «летчики» с их пахнущими скунсом листьями, акониты и до декатеоны, горные лилии, которые цветут в сырых местах, оставшихся после сошедших снегов. Ее отец брал атлас растений, а маленькая Сандра приносила ему свежесорванные жертвы, чтобы он определил их названия, нежные цветы со скромными, бледными лепестками и стеблями, холодными, как казалось девочке, оттого, что они пробыли всю ночь в горах на холоде.

Ситцевые шторы, которые Александра и Мейвис Джессап, разведенная декораторша из «Тявкающей лисицы», повесили на окнах спальни, были в крупных розовых и белых пионах. Складки драпировок образовали из этого узора отчетливое лицо клоуна, злое бело-розовое лицо с маленькой щелью рта; чем больше Александра смотрела, тем больше появлялось таких же зловещих клоунских лиц, хор клоунов среди наложений пионов. Это были дьяволы. Они усиливали ее депрессию. Она подумала о своих малышках, ждущих, когда их изгонят из глины, они были ее воплощениями — сырыми, бесформенными. Рюмка и таблетка могли ее взбодрить и оживить, но она знала этому цену: ей станет хуже два часа спустя. Ее бессвязные мысли притягивались, как колдовским челноком и синкопированным звуком машин, к старой усадьбе Леноксов и ее обитателю, темноволосому принцу, взявшему двух ее сестер, будто нанося ей умышленное оскорбление. Но даже в этом ощущалась какая-то непростая игра, желание испытать ее дух. Она тосковала по дождю, видела его движение над пустотой потолка, но, когда выглянула в окно, не заметила никакой перемены в безжалостно ясной погоде; Клен напротив покрыл оконные стекла золотом, последним сиянием отживших листьев. Александра лежала на своей постели, несчастная, под тяжестью всей этой непрекращающейся бесполезности мира.

Добрый Коул зашел в комнату, почуяв ее грусть. Блестящее длинное тело в просторном мешке собачьей шкуры неуклюже двигалось по овальному ковру, сплетенному из лоскутов. Вдруг он вспрыгнул без усилий на ее качнувшуюся кровать, встревоженно облизал ей лицо и руки и понюхал там, где она для удобства расстегнула пояс своих заскорузлых от грязи «Ливайсов». Она подтянула кверху блузку, показав большую часть молочно-белого живота, и нашла там лишний сосок на расстоянии ширины ладони от пупка, маленькую розовую резиновую почку, появившуюся несколько лет назад. Док Пэт заверил, что она доброкачественная, не раковая. Он предложил ее удалить, но она боялась операций. Сосок был нечувствительным, но кожу вокруг него покалывало, пока Коул нюхал и лизал его. Тело собаки излучало тепло и тошнотворный запах падали. Земля включает в себя все эти оттенки запаха разложения и испражнений, и Александра находила их не противными, а по-своему приятными, глубоко вплетенными в распад.

Внезапно Коул устал сосать. Он упал в изнеможении во вмятину, которую его притупленное огорчением тело оставило на кровати. Большая собака во сне храпела, издавая звук втягиваемой через соломинку жидкости. Александра вглядывалась в потолок, ожидая какого-то события. Оболочка ее полных слез глаз казалась горячей и сухой, как кожа кактуса. Зрачки были двумя черными шипами, растущими вовнутрь.

Сьюки занесла свой рассказ о Празднике урожая («Распродажа старых вещей, клоун Дак, часть программы унитарной церкви») Клайду Гэбриелу в его тесный офис и, смутившись, обнаружила его распростертым за столом, положившим голову на руки. Он услышал, как зашуршали листы ее рукописи, когда она клала ее в корзину для документов, и поднял голову. Под глазами у него были красные круги, но она не могла понять — от слез или сна, или же это были последствия вчерашней бессонницы. По слухам, он не только пил, но и был владельцем телескопа и иногда часами просиживал за ним на задней веранде, изучая звезды. Его волосы цвета светлого дуба, жидкие на макушке, были спутаны, под глазами мешки, и все лицо бледно-серое, как газетная бумага.

— Извините, — сказала она. — Я думала, вы хотите впихнуть это в номер.

Не поднимая головы от стола, он скосил глаза на страницы ее рукописи.

— Впихнуть, впихнуть, — сказал он, смущенный тем, что его застали поверженным. — Эта статья не заслуживает заголовка в две строчки. Что скажете о таком: «Пастор-миротворец намеревается превратиться в павлина»?

— Я разговаривала не с Эдом, а с членами его комитета.

— Ох, простите, я забыл, что вы считаете Парсли выдающимся человеком.

— Это не совсем так, — сказала Сьюки, держась слишком прямо. Эти несчастные и незадачливые мужчины, с которыми ее сводила судьба, были не прочь затянуть тебя в постель, если ты это позволишь и не задираешь при этом нос. Мерзкую злобно-насмешливую черту натуры Клайда, которая заставляла других сотрудников раболепствовать и подмачивала их репутацию в городе, Сьюки рассматривала как замаскированную самозащиту, оправдание наоборот. Когда-то в юности он, должно быть, обещал стать красивым, но его привлекательность — высокий лоб, широкий чувственный рот и глаза очень нежного льдисто-голубого цвета в обрамлении пушистых длинных ресниц — исчезла; постепенно он становился таким вот иссохшим пьяницей.

Клайду было немного за пятьдесят. На доске над его рабочим столом с размещенными на ней образцами кеглей, заголовков и несколькими хвалебными отзывами в рамочках, посвященными газете «Уорд» при прежних руководителях, он повесил фотографии дочери и сына и ни одной фотографии жены, хотя не был разведен. Дочь, хорошенькая и по-детски круглолицая, была не замужем и работала техником-рентгенологом больницы Майкла Риса в Чикаго, стремясь, возможно, стать, как сказал бы насмешливо Монти, «леди-доктором». Сын, бросивший колледж и интересующийся театром, провел лето за кулисами летнего театра в Коннектикуте, у него были отцовские светлые глаза и пухлые губы древнегреческой статуи. Фелисия Гэбриел, жена, отсутствовавшая на стене, когда-то, должно быть, была дерзкой и задорной, а превратилась в болтливую маленькую женщину с острыми чертами лица. Теперь ее волновало правительство и оппозиция, война, наркотики, грязные песни, звучащие по радио, то, что «Плейбой» продается открыто в местных аптеках, сонное городское правление с толпой бездельников в центре, то, что летом люди одеваются неприлично и соответственно ведут себя, все было бы иначе, будь ее воля.

— Только что звонила Фелисия, — заговорил Клайд, словно извиняясь, — она в бешенстве оттого, что этот Ван Хорн нарушил правила пользования заливными землями. Она также сказала, что твой рассказ слишком льстит ему; что она слышала о его нью-йоркском прошлом, оно довольно неприглядно.

— От кого она об этом слышала?

— Не знаю. Фелисия не выдает своих источников. Может, она получила эти сведения прямо от Дж. Эдгара Гувера.

Ирония по отношению к жене несколько оживила его лицо, он и раньше очень часто иронизировал в адрес Фелисии. А вообще, что-то умерло в этих глазах под длинными ресницами. Двое взрослых детей на стене выглядели как напоминание о юном Клайде, та же призрачность в лицах. Сьюки часто думала об этом. Округлые черты дочери, как незаполненный контур в своем совершенстве, и мальчик, такой же мрачно-покорный, с мясистыми губами, кудрявыми волосами и серебристым удлиненным лицом. Эта бесцветность у Клайда была подкрашена коричневым ароматом утреннего виски и сигареты и странным едким запахом, исходящим от его загривка. Сьюки никогда не спала с Клайдом. Но ее преследовало материнское ощущение, что она могла бы сделать его здоровым. Казалось, он тонул, цепляясь за свой стальной стол, как за перевернутую лодку.

— У вас измученный вид, — сказала она ему довольно развязно.

— Так и есть, Сьюзанн. Я действительно измучен. Фелисия каждый вечер висит на телефоне, без конца что-то с кем-то обсуждает, и это заставляет меня слишком много пить. Я пытался смотреть в телескоп, но мне нужен посильнее, в этот едва видны кольца Сатурна.

— Сходите с ней в кино, — предложила Сьюки.

— Мы ходили на одну невинную вещь с Барбарой Стрейзанд — Боже, какой голос у этой женщины, он входит в тебя, как кинжал! — она была так раздражена насилием в одном из рекламных роликов, что ушла и полфильма жаловалась управляющему. Потом ко второй половине фильма вернулась и разъярилась оттого, что, по ее мнению, слишком много показывали грудь Стрейзанд, когда она, одетая в платье начала века, нагибается. Понимаете, это был фильм для всех, а не только для совершеннолетних! Песни там пели в старых трамваях!