Сборник диктантов по русскому языку для 5-11 классов - Михаил Филипченко

(По П. Проскурину)

79 Беспокойное сердце

То ли повздорил и взбунтовался, то ли занеможилось перед дорогой, а может быть, просто для интереса, но не полетел осенью со всеми один грач, да и на тебе. Поначалу скучал, с тоскливым криком провожал в путь-дорогу своих и чужих, прилетевших из северных краев. А потом успокоился. Кормился на свалке за городом и только изредка наведывался к грачиному городищу над кладбищем. Облетит все гнезда, сядет на самую высокую березу, потоскует, глядя на вымершее поселение, крикнет напоследок с болью и улетит. К весне, когда обсохли гнезда и стали сразу как-то выше и чернее, его можно было видеть здесь чаще. Знать, следил, как бы не заняли кто чужие. А начиная с первых мартовских дней, и вовсе зачастил. Кричит, тоскует, зовет. Да и как! Крикнет на одном месте, перелетит на другое, к парку, потом на Калининский поселок направится. Подумаешь, что грачи уже прилетели, а это он один управляется. То ли боится, чтобы своих не проглядеть, встретить, то ли просто людей порадовать, известить о весне.

А когда прилетели грачи, он не затерялся в большой черной стае. Везде поспевал, всех приветствовал, мирил. Он был так рад, что вряд ли и себе успел захватить жилье. А потом, когда утихомирилось, улетел со всеми на луга.

Махонькое у грача сердце, а вон какое беспокойное.

80

Едва забрезжил рассвет, как Ерофеич, известный местный садовод, был уже на ногах. В юности, защищая новую власть, он участвовал в боях под Царицыном и в одном из сражений потерял ногу. За доблестные подвиги Ерофеич получил пенсию и отправился на жительство в родной городишко. Ранее городок был захолустным, но славился по всей окрестности своими чудесными садами. Пристрастившись к садоводству, Ерофеич всецело посвятил себя этому благородному делу и терпеть не мог дилетантского к нему отношения.

Бывало, зайдет к нему горе-садовник Манкин, чтобы блеснуть своею ученостью, и обязательно произойдет инцидент. Он Ерофеичу и о хлорофилле, и о хлорофилльных реакциях жужжит в уши, своим интеллектом всячески похваляется, а в практике всегда проявляет косность. Ерофеич сердится, прыгает на деревяшке вокруг собеседника, брызжет во все стороны слюной и морщит свой веснушчатый нос. Сам Ерофеич был кристальной чистоты человек и, несмотря на свои широко известные удачные эксперименты, не имеющие прецедентов и сделавшие его известным, был очень скромен. После яростного диспута и ссоры он обычно долго не мог прийти в себя и продолжал брюзжать. Успокаивал его всегда сад. Чего только в нем не было! Все, начиная с затейливых растений, искусно взлелеянных садовником, и кончая простым можжевельником.

Ветви яблонь, вишен и черешен, украшенные кристалликами росинок, пригибаются от тяжести к земле. Солнце нещадно жжет старика, а он ползает вокруг розовых кустов и производит какие-то манипуляции. Больно уколовшись о шипы, Ерофеич только присвистнет да наденет, вздыхая, на руки специальные варежки. В полдень садовник обыкновенно закусывает на терраске под черепитчатой крышей. На столике расставлены немудреные яства. Вокруг них кружатся и жужжат пчелы и осы. Посередине стола красуются медовые коврижки вперемешку с творожными ватрушками и румяный крупитчатый пудинг с грецким орехом. Из напитков ставятся дрожжевой квас, топленое молоко да простокваша. Для аппетита Ерофеич всегда начинал обед с семужки или с копчушки, а далее хозяюшка потчевала его тем, что было под рукой. Подкрепившись, Ерофеич просил постлать ему циновку в готической беседке и шел отдыхать. Частенько в сад заходили юннаты, которых Ерофеич учил искусству садовничать.

81 Зацвела медуница

Ну и медуница! На улице похолодало, а ей хоть бы что. Цветет. Ведь три дня назад только еще набирала бутоны, а сейчас вон гляди: красота-то какая! И название такое музыкальное: ме-ду-ни-ца. Распустилась в два цвета: на коротких стебельках то темно-розовые, то васильково-синие соцветия. Два периода жизни: молодость и старение.

Мне особенно дорог этот песенный цветок, потому что он был любимым у моей матери. Это первая весточка лета, раньше всех украсит своими огонечками лес. Не забыть, как в последнюю для нее весну я принес из-под Амачкина медуницу. Она лихорадочно дышала на соцветия, водила ими по своей восковой щеке и все повторяла: «Меду-ница! Расцвела, родимая». А у самой на глазах слезы.

Каждую весну я приносил на могилку матери эти цветы. Они быстро вяли, и на третий день уже и не на что было смотреть.

И этой весной я отправился за ними. Как отойдешь от Васильева угла и начнешь подниматься по тропке в лес, тут ее, медуницы, полным-полно, ступить негде. Она красуется то маленькими куртинами, то большими палестинами, то тянется и тянется цепочкой вдоль всей тропы, мимо барсучьих нор. И даже на тропку выскочить не побоялась. Правда, по этой тропке давно никто не ходил, она отволгла от снега, вот и поднялись на ней живые огонечки: розовые, фиолетовые, синие. Я выбрал пять цветочков с тропки, подрезал их и прямо с землей, с корешками – в пакетик из тетрадного листа. И все пять посадил на могилке, обложил снегом, что остался в овраге – пусть хоть сегодня поцветут.

И сколько было радости, когда и через неделю их увидел живыми. Прилетел шмель, в каждый цветочек-граммофончик наведался, ни одного не пропустил. Весь туда спрячется и не спеша сосет душистый цветочный сок. Только чуть склонится цветок от тяжести. А шмель выползет, радостно погудит вокруг и в следующий цветок заглянет. А вскоре прилетел еще один на сладковатый запах первого медоноса.

Я смотрю на скромные лесные цветы, слушаю гудение шмеля и радуюсь: а ведь взаправду прижилась здесь медуница.

Цветет медуница, открывает скромная красавица дорогу всей лесной благодати.

82 Такое не забывается

Я не раз встречал большие стаи птиц, отдыхающих на перелете, слушая их шум, суетню, радуясь торжеству жизни. А однажды…

Возвращался с прогулки от Заплатинского дола Гребешком, узкой тропинкой у края холма. С него в просветы между берез далеко видно: от горбатовской рощи до Гладкого луга, и весь разлив заречных лесов чуть ли не до Фоминок. Это вдали. А под тобой – разлившаяся Отрешна и множество маленьких озер по всем лугам.

Был конец дня. Тихо, безлюдно. И вдруг мое внимание привлек шум внизу. Сначала и не понял, что это могло быть, но ясно, что там, внизу, очень много чего-то живого, беспокойного. Стал внимательно приглядываться и – глазам своим не поверил: внизу были гуси. Их было очень много, не одна стая, так что, наверное, тесно им будет на этой Отрешной, под холмом.

Долго слушал их крики, возню, потом осторожно спустился по тропке на лесной уступ. Это и ниже, и ближе к гостям. И там, завороженный зрелищем, простоял до самой темноты, стараясь ничем не выдать себя, все ожидая, когда они успокоятся и чем все кончится. Но так и не дождался. Уже темнело, а не было конца их беспокойству: гогочут, шумят, передвигаются с места на место, мешаются. Выделяются чьи-то голоса, кто-то, видно, командует. Наверное, помешались стаи, перемешались все гуси в этой большой семье, вот и ищут своих вожаки. А может быть, идет знакомство с гусями из других стай. Но мне показалось, что их крики тревожные, беспокойные. А может быть, они по-другому и не могут разговаривать, да и собралось их так много вместе. Нехотя поднимался я снова наверх, унося в сердце этот предвечерний беспокойный шум.

Хотел прийти сюда рано утром, да раздумал: зачем? Беспокоить? Да их уже и нет там наверняка: нашумелись вдоволь, поделились, нашли своих, а с зарей поднялись на крыло и улетели.

Каждый год во время птичьих перелетов я прихожу под вечер на Гребешок в надежде увидеть еще раз этих больших беспокойных птиц. Но напрасно. Видно, такое можно увидеть только раз в жизни.

83 Русская метелица

Разыгралась сегодня метель, разметелилась. Это первая в этом году. Ветер дует с поля, но это только кажется, потому что все крутит и кружится, все кипит, словно в котле. Я выехал на лыжах, когда она стала немного стихать. Ветер обжигает лицо, видимость только на несколько метров вокруг. Забираю вправо, чтобы попасть в посадку и чуточку отдохнуть, переждать. И здесь показалось так уютно и тихо, словно заявился не в сосновую посадку, а в родительский дом.

Потом снова дорога полем, снова крутит и воет метель, колет лицо и слепит глаза. И никакой лыжни, одни сугробы. Но вот наконец и лес. Глухо шумят вершинами деревья да поскрипывают на ветру близнецы-сосны. Их две, они встали рядом, встали вровень, не узнаешь, которая из них старше, обвились ветвями, словно руками, не разнять. Ветер старается разъединить их, им нелюбо, вот они и возмущаются. А чуть дальше у тропы звенят на ветру, словно железные, сухие дубовые листья, не в силах оторваться от веток. Они все жалеют и жалуются кому-то, что вовремя не упали на землю.

В узком овражке отстал от старой березы почти у самого комля кусочек коры, отъединился, образовав темную расселинку. И попрятались в ней от вьюги синички, прижались друг к дружке, присмирели, и видны оттуда, из темноты, одни лишь синичьи клювики и глаза. И речка спряталась под снегом, только на середине осталось одно черное оконце, через которое и можно ей поглядеть на небо.