Принц Крови - Елена Прокофьева

Ни с кем не прощаясь, Филипп покинул галерею. Уже выходя из дверей, он мысленно позвал Жака, и слуга появился через минуту.

— Оставайся здесь, — велел ему принц, — Дождись мадам де Пуатье и отвези ее, куда она прикажет.

Жак кивнул.

Филипп отошел за угол, куда не проникал свет фонарей, и где его не смог бы увидеть никто из работников галереи, которых вокруг толкалось немало, и тенью взлетел в небо.

Лоррен был дома. Развалившись на диване, где несколько часов назад Филипп развлекался с мальчишками, он смотрел круглосуточный новостной канал. По огромному экрану шествовала какая-то очередная акция протеста, в витрины магазинов и в лобовые стекла машин летели камни и бутылки с зажигательной смесью. Полицейские медленно отступали, прикрываясь щитами. Кому-то спешно бинтовали разбитую голову.

Скользнув через комнату, Филипп уселся на любовника сверху и, отобрав у него пульт, выключил телевизор.

— Ну, что скажете? — спросил Лоррен, обращая взгляд на принца, и с усилием прогоняя все еще стоящую перед глазами картинку из телевизора с набухающей от крови повязкой, — Малыш Ален вас не разочаровал?

— У них там все прошло отлично. В чем я и не сомневался.

— Предприняла ли прекрасная Диана попытку поиметь вас?

— Предприняла попытку? — криво улыбнулся Филипп, — Она это проделала. Причем с особым цинизмом и жестокостью. Но не будем об этом, я потом расскажу тебе, что ей от меня нужно. Ты, помнится, хотел получить кусочек маньяка… Не передумал?

— А вы все же хотите поделиться? — изобразил сомнение Лоррен, — Ваше с ним единение было таким волнующе интимным. Не знаю, вправе ли я вторгаться.

— Да ты никак ревнуешь?! — восхитился Филипп.

— Ревновать к этому задроту? — поморщился Лоррен, — Вы шутите?

— Мне бы хотелось видеть на его месте тебя, — промурлыкал принц, наклоняясь над ним все ниже, — Думаю, что и тем девкам, которых наш Ролан отправил на тот свет, было бы не так обидно умереть от твоей руки.

— Для убиенных девок мы уже вряд ли сможем что-то сделать, — сказал Лоррен, притягивая его к себе, — но вот для вас — запросто. Только скажите.

— Хочешь убить меня?

— Поиметь. С особым цинизмом и жестокостью.

— Только не мой мозг, милый. Сегодня ему и так досталось.

— Кто говорил о мозгах?

Филипп больше не пытался удерживать внутри бушующее пламя, его кожа горела, и Лоррен чувствовал ладонями этот жар через тонкую ткань рубашки. Не утруждая себя заботой о пуговицах, он рванул ее, обнажая грудь Филиппа. Он слышал, как в тяжелом ускоренном ритме бьется сердце принца, и вдруг ощутил такую сильную жажду, будто и не питался сегодня. Будто уже сотню лет не питался! Да и можно ли назвать питанием те несколько жалких глотков крови, что они позволяли себе? Филипп был сейчас почти живым. Он был более чем живым. По сравнению с ним Лоррен сам себе казался трупом.

— Мы слишком давно никого не убиваем, — пожаловался Филипп, будто прочтя его мысли, — Это неправильно. Мы же чудовища, Лоррен, почему мы должны притворяться, что это не так? Хочу войну, — простонал он, — Хочу что-нибудь… Хочу убивать!

— Всегда где-то идет война, — зло прошептал Лоррен внезапно пересохшими губами, — Я неоднократно предлагал вам отправиться куда-нибудь к черту отсюда, но вы же не хотите уезжать из Парижа! Вам нравится изображать здесь богиню правосудия, и вздыхать над каждым издохшим человечком!

Они встретились взглядами, и Филипп почувствовал, как его засасывает в ледяную голодную пустоту. Глаза Лоррена разгорались багровым светом, его жажда становилась все сильнее, но сейчас ему хотя бы не нужно было ее контролировать.

Можно быть самим собой — иногда можно…

Не отрывая взгляда от глаз Лоррена, Филипп наклонился еще ниже, почти касаясь губами его губ. Сердце в его груди колотилось все сильнее, — упоительное пьянящее ощущение, забытое очень много лет назад. Как это оказывается сладко — быть живым! И как больно! Филипп видел, как расширяются зрачки любовника, и вдруг рухнул в глубину его глаз, выпуская на волю рвущуюся изнутри силу, и отдавая Лоррену разом все сонмище ярчайших воспоминаний Ролана: предсмертных судорог и спазмов оргазма, невыносимой боли и головокружительного наслаждения, ужаса и восторга. Позволяя ему вспомнить, как это бывает, когда забираешь чью-то жизнь, когда ловишь последний трепет жертвы и видишь, как стекленеют наполненные предсмертной тоской глаза. Лоррен наслаждался этим так же, как и он, и чувствовать его удовольствие Филиппу было еще приятнее, чем испытывать его самому. Чужая боль, чужая страсть становились их собственностью, растворялись в их крови, Лоррен жадно всасывал их, бездумно и бесконтрольно, и казалось, его голод может поглотить все без остатка. Он обращался в демона, он согревался, и там, где только что была ледяная пустота, теперь тоже бушевало адское пламя. Филиппу было не жаль отдать ему все, — лишь бы только это не прекращалось, в образе демона Лоррен был умопомрачительно прекрасен.

— Трахни меня, ну же! — прорычал Филипп.

Молниеносным движением Лоррен сбросил его с себя и повалил на пол, сшибая по пути столик, так что от удара тот раскололся на куски. В тот момент, когда любовник вошел в него, сила сокрушительным потоком вломилась в Филиппа, вернулась к нему обратно, так что перед глазами потемнело, и в голове будто разорвался фейерверк из черных искр. К корчащимся на липкой от крови траве Булонского леса телам добавились другие, — те первые, распятые на алтаре в подвале дома на глухой улочке, и последующие, разорванные в коридорах разоренного чернью Тюильри. Изломанными куклами застывшие на каменной брусчатке улиц. Тела с трехцветными кокардами на шляпах. Тела в темно-синей форме прусской армии. Тела в красных казацких мундирах. Тела в серо-зеленой и в черной форме немецко-фашистской армии. Их было так много… Тех, кто посмел нарушить покой Парижа и дал принцу пищу для его ненависти.

Застонав от боли и наслаждения, Филипп сжал ладонь на остром осколке стекла от столешницы, не замечая, что ранит руку. В вихре бушующей вокруг силы раны затягивались почти мгновенно, но кровь текла по запястью, и Лоррен слизывал ее, не позволяя впитаться в кожу. Его глаза все еще полыхали красным, но это был уже другой голод, — это была рвущаяся на свободу жажда убивать, не ради крови, не ради силы, просто для удовольствия. Все нарастающим грохотом в голове Лоррена стучали сердца живущих в их доме людей, резонируя со стуком его собственного сердца. Филипп не позволил вскипающему в нем желанию окончательно оформиться, он сбросил Лоррена с себя и прижал его к полу. Тот попытался вырваться, но не смог.