Зона милосердия (сборник) - Ина Кузнецова

Думаю, что именно это обстоятельство толкнуло его на столь рискованное решение.

С этими мыслями я вошла в свое отделение, твердо решив ничего не сообщать Фаине Александровне до более спокойного обдумывания случившегося.

Рабочий день подходил к концу, когда Фаина Александровна спокойным голосом спросила:

– Иночка, вам действительно нечего мне рассказать?

– Что вы имеете в виду? – вопросом на вопрос ответила я. Фаина Александровна, не обращая внимания на мои выкрутасы, спросила:

– Елатомцев предложил вам заведование 14 корпусом? Надеюсь, вы согласились? А почему ничего не рассказываете?

Вот так все и прояснилось.

Я передала Фаине Александровне свой разговор с Елатомцевым, и свои рассуждения тоже.

Ее реплика прозвучала вполне убедительно:

– Для госпиталя сейчас – это единственный выход. Елатомцеву снимут голову, если существующее положение станет известным высокому начальству. Кроме вас ему назначить некого. Все они – широкий жест в сторону корпусов – терапевты. Думаю, простую повязку наложить не смогут, забыли. Да и вряд ли найдется охотник на эту беспокойную жизнь. А что до нашего расставания – оно и так скоро и неизбежно, – заключила она.

Оказывается, Фаина Александровна уже давно решила, что эта работа становится ей не под силу. Она уже предупредила начальника, что в ближайшие месяцы собирается расстаться с госпиталем.

Так были разрешены все мои сомнения. Но остро и мучительно встал вопрос о неизбежном расставании.

Через несколько дней я переселилась в 14-й корпус. И с помощью старшей сестры Зины Сувориной устроилась в кабинете начальника.

Эйфория, сопровождавшая мое чудесное превращение из рядового терапевта в начальницу хирургического отделения, улетучилась очень быстро. Первый испуг помогла пережить Фаина Александровна. Но, обойдя со старшей сестрой весь корпус и сделав большой общий обход больных, я только теперь по-настоящему постигла весь гигантский объем предстоящей работы: медицинской, хозяйственной, организационной.

Собрав все воедино, я поняла, что начальство попросту мной «закрыло амбразуру».

Из несметного числа вопросов для ближайшего осмысления я выбрала три. Не разрешив их, дороги вперед не было. Они касались больных, нашего госпитального коллектива и немецкого доктора Шеффера.

В отношении больных все опять надо было начинать с нуля. Это была совершенно другая патология, совершенно другой лечебный и диагностический подход. Срочно требовалось знакомство с хирургической литературой, преимущественно относящейся к травматологии.

Нечто похожее требовалось и в отношении коллектива. На мое назначение он отреагировал дружно – неприязненно, особенно начальники отделений, эта госпитальная элита.

Тепло приняв вчерашнюю студенточку, умненькую, хорошо воспитанную (по их собственной оценке), всемерно опекая ее, они не могли принять, что всего через год, не успев по-настоящему повзрослеть, она оказалась с ними «на равных». И теперь претендует быть принятой в элитарный круг.

Отчужденность, официальная, холодная корректность сменила дружескую теплоту прежнего отношения ко мне.

Непростой психологической задачей оказалось создание нормального рабочего климата, нормальных профессиональных отношений с немецким хирургом доктором Шеффером.

Волею случая он в течение нескольких месяцев решал все вопросы лечения больных в отделении. Короткие ежедневные посещения Пустынского, его еженедельные обходы ничего не меняли в сложившейся ситуации. Благодаря высоким качествам специалиста и основанном на них доверии Елатомцева, доктор Шеффер обрел степень самостоятельности, явно не предусмотренную «Положением о военнопленных», и привык к ней.

В течение всего этого периода не произошло ни одного события, дающего основания усомниться в его компетентности и честности. Это не могло не отложить определенного отпечатка на его самоощущение и в какой-то степени на поведение.

И вдруг появляюсь я в роли его непосредственной начальницы. Теперь я должна контролировать каждый его шаг, каждое его решение. Он, старше меня на 13 лет, сложившийся военно-полевой хирург, и я, год назад окончившая медицинский институт. Интересная композиция начальницы и подчиненного.

Мы оба с самого начала понимали, что в новой обстановке могут возникнуть трудности. Их следует избегать, устранять при возникновении, максимально поддерживать гармонию внутри отделения.

Однако для осуществления этих намерений мы исходили, как вскоре выяснилось, из диаметрально противоположных установок.

Я стремилась как можно скорее, объемней и глубже с помощью литературы и подробного изучения больных, и, конечно, с его, доктора Шеффера, помощью вникнуть в клиническую ситуацию, овладеть ею и активно участвовать в жизни отделения.

Он же исходил из убеждения, что у «этой девочки», мало что понимающей в хирургии, хватит ума не «играть в начальницу», а, поверив ему, ни во что не вникать. И оставить все по-прежнему. С этих противоположных позиций мы шли навстречу друг другу, пытаясь при этом придать нашим отношениям вид высокой корректности.

Я тем временем ежедневно подолгу разговаривала с больными, заново собирая анамнез, осматривала их, приводя в порядок донельзя запущенные истории болезни, так как немецкие врачи медицинскую документацию не вели.

Так я постепенно познакомилась со всеми больными отделения. И одновременно изучала присланную мамой хирургическую литературу. Не скрою – это был очень трудный период моей жизни.

Доктор Шеффер не обращал особого внимания на мои действия. Он занимался своим привычным делом, весьма формально ставя меня в известность об оперативных вмешательствах, перевязках, гипсовании.

Знакомясь с больными, я поначалу задавала ему кое-какие вопросы. Возможно, они были наивны. Сначала он на них односложно отвечал. Затем это, видимо, ему надоело. Он стал проявлять нетерпение. Часто раздражался. Два раза почти перешагнул черту корректности, прозрачно намекнув на мою некомпетентность. Я перестала задавать вопросы. Мы почти не общались.

Существовал путь, который позволил бы все отношения сразу свести в подобающее русло – ведь он был военнопленным. Но это было для меня неприемлемо. Я слишком уважала медицину и себя и считала, что врачи не имеют права скрещивать шпаги над головой больного.

Я сознательно выбрала другой путь.

Ситуация взорвалась, когда однажды я тоном, не допускающим возражения, сказала доктору Шефферу:

– Завтра в перевязочной покажите мне больного Шнейдера, полагаю, у него непорядок в ране.

Доктор Шеффер онемел. Настолько, что мне пришлось повторить сказанное.

Он широко раскрыл свои красивые коричневые глаза, в которых было недоумение, сменившееся вопросом, однако так и не произнесенным.

На другой день – наша встреча в перевязочной. Молчаливый эмоциональный диалог был продолжен. Я оказалась права – неблагополучие раны было налицо. Ему это было очень неприятно.

И, слава Богу, у нас обоих хватило смелой честности, такта и доброты: у него, опытного, открыто признать свою оплошность, у меня, молодой и ретивой, с пониманием и подобающим уважением это принять.

В этом на первый взгляд банальном эпизоде есть глубокий общечеловеческий подтекст. Пользуясь им, как определенной нравственно-моральной меркой, мы обоюдно оценили существенно важное в человеке, на познание которого зачастую тратятся годы. И оценили безошибочно. Последующая совместная гармоничная работа явилась тому бесспорным подтверждением.

С помощью доктора Шеффера я впервые самостоятельно вошла в фантастически таинственный мир хирургии, о котором мечтала с детства. Хирург широкого профиля, он многому сумел меня научить за 1,5 года нашей совместной работы. Среди моих учителей ему принадлежит особое место. Он никогда никого не учил, «не поучал» в общепринятом понимании этого слова. Он жил и работал. Эта работа была искусством, которому хотелось подражать. Не знаю, как он, будучи свободным, учил своих соотечественников. Меня он заражал своим примером. Без лишних объяснений у операционного стола он говорил:

– Вы это сделали хорошо – можно попробовать сделать лучше. – И делал.

Хирургия – дама суровая и подчас жестокая. Много крови и сил высасывает она из своих адептов. Но зато и улыбки дарит солнечные. Из этих сочетаний и соткана жизнь хирурга.

В нашем хирургическом отделении всегда что-нибудь происходит: операция, репозиция отломков при переломах, гипсование. Как везде, возникают осложнения: воспаление, нагноение, кровотечение. Работа непрерывная и напряженная. Большая удача, что доктор Шеффер живет в отделении. Каждый вечер перед сном он обходит тяжелых больных. Если случилось что-нибудь серьезное, посылает за мной – это мое требование. Он его выполняет неукоснительно.

Бывают сложные ситуации, бывают и трагедии, слава Богу, редко.