Жизнь холостяка - Оноре Бальзак

Игрок проворно скрылся, собираясь ставить в три приема, через каждые три часа, и играть всякий раз не больше десяти минут. С 1786 года, когда были выдуманы публичные игры, именно так только и играли настоящие игроки, которые держали в страхе администрацию игорных домов и «съедали», по выражению притонов, весь банк. Но прежде чем приобрести такой опыт, они проигрывали целые состояния. Вся философия арендаторов игорных домов и их прибыль основывались на том, что их касса оставалась нетронутой и что они получали доход от равных выигрышей, именуемых «ничья», когда половина суммы оставалась за банком, а также на разрешенной правительством явной недобросовестности, то есть на праве отвечать за ставки и оплачивать выигрыши по своему усмотрению. Одним словом, игра, которая щадила богатого и хладнокровного игрока, пожирала состояние азартного игрока, из глупого упрямства позволявшего себе одуреть от быстрого движения этой машины: банкометы в игре «тридцать и сорок» действовали почти так же быстро, как рулетка. Филипп в конце концов приобрел то хладнокровие мастера своего дела, которое позволяет сохранять ясность взгляда и отчетливость соображения в вихре азарта. Он дошел до той высокой политики в игре, которая, скажем мимоходом, в Париже дает возможность жить тысячам лиц, достаточно крепким, чтобы каждый вечер смотреть в пропасть, не испытывая головокружения.

Филипп со своими четырьмястами франков решил в этот день составить себе состояние. Двести франков он спрятал про запас в сапоги, а двести положил в карман. В три часа он вошел в зал, теперь занятый театром Пале-Рояль, где тогда держали банк на самые крупные суммы. Через полчаса он вышел, разбогатев на семь тысяч франков. Он зашел к Флорентине, которой должен был пятьсот франков, возвратил их ей и предложил поужинать с ним после театра в «Роше де Канкаль». На обратном пути он зашел на улицу Сантье. в контору газеты, чтобы предупредить своего друга Жирудо о предполагаемом кутеже. В шесть часов Филипп выиграл двадцать пять тысяч франков и вышел через десять минут, соблюдая свой зарок. Вечером, в десять часов, он выиграл семьдесят пять тысяч франков. После великолепного ужина, пьяный и благодушный, Филипп к полуночи вернулся играть. Вопреки данному себе слову, он играл в продолжение часа и удвоил свой капитал. Банкометы, у которых он, благодаря своей манере играть, сорвал полтораста тысяч, с любопытством смотрели на него.

— Уйдет он или останется? — спрашивали они друг друга взглядом. — Если останется, то он погиб.

Филипп решил, что ему везет, и остался. К трем часам утра полтораста тысяч вернулись в кассу банка. Офицер, выпивший во время игры немало грога, вышел в состоянии некоторого опьянения, а на холодном воздухе и совсем опьянел; но служитель притона, провожавший его, помог ему и отвел в один из тех ужасных домов, у дверей которых на фонаре можно было прочитать: «Сдаются комнаты на ночь». Служитель заплатил за разорившегося игрока, тот, не раздеваясь, повалился на кровать и проспал до самого сочельника. Администрация игорного зала заботилась о своих завсегдатаях и крупных игроках. Филипп проснулся только в семь часов, с обложенным языком, распухшей физиономией, в приступе нервической лихорадки. Благодаря своему сильному организму, он добрался пешком до материнского дома, куда уже внес, сам того не желая, скорбь, отчаяние, нищету и смерть.

Накануне, хотя обед был совсем готов, г-жа Декуэн и Агата часа два поджидали Филиппа. За стол сели только в семь. Агата почти всегда ложилась в десять часов, но так как ей хотелось побывать у заутрени, то она легла спать сейчас же после обеда. Г-жа Декуэн и Жозеф остались одни у камина в той маленькой комнате, которая служила гостиной и чем угодно, — и тогда старушка попросила его подсчитать ей пресловутую ставку, чудовищную ставку на знаменитый «терн». Она хотела ставить и на двойной номер, и на обычный выигрыш, чтобы соединить вместе все возможности. Вдосталь насладившись поэзией этого хода, опрокинув два рога изобилия к ногам своего приемного сына и рассказав ему в подтверждение верного выигрыша о своих снах, она беспокоилась только о трудности выдержать ожидание подобного счастья с полуночи до десяти часов утра. Жозеф, не знавший, откуда она возьмет четыреста франков на свою ставку, вздумал об этом спросить. Старуха улыбнулась и повела его в бывшую гостиную, а теперь ее спальню.

— Сейчас ты увидишь, — сказала она.

Госпожа Декуэн быстро раскрыла свою постель и отыскала ножницы, чтобы распороть тюфяк; она надела очки, осмотрела ткань, увидела, что ее распороли, и выпустила из рук тюфяк. Услышав стон, который вырвался из самой глубины ее груди, Жозеф инстинктивно подхватил ее на руки: старая участница лотереи потеряла сознание; Жозеф усадил ее в кресло, кликнул на помощь мать. Агата вскочила с постели, надела капот и прибежала; при свете свечи она оказала своей тетке обычную в таких случаях помощь — натерла одеколоном виски, прыснула холодной водой в лицо, поднесла к носу жженое перо — наконец увидела, что старуха начинает возвращаться к жизни.

— Они были там сегодня утром, но он взял их, чудовище!

— Что взял? — спросил Жозеф.

— У меня в тюфяке было двадцать луидоров, мои сбережения за два года... Только Филипп мог их взять...

— Но когда же? — ошеломленная, вскрикнула несчастная мать. — Он не возвращался после завтрака.

— Мне бы очень хотелось, чтобы я ошиблась! — ответила старуха. — Но утром, когда я говорила о своей ставке в мастерской Жозефа, у меня было какое-то предчувствие; я сама виновата, что не пошла тотчас к себе и не взяла свой капиталец, чтобы немедленно его поставить. Я так и хотела сделать, да уж не знаю сама, что мне помешало... Ах, боже мой, да ведь я ходила за сигарами для него...

— Но комната была заперта, — сказал Жозеф. — Кроме того, это такая низость, что я не могу поверить. Чтобы Филипп шпионил за вами, распорол ваш тюфяк, заранее обдумал все это?.. Нет!

— Сегодня утром, после завтрака, оправляя кровать, я убедилась, что деньги на месте, — повторила г-жа Декуэн.

Агата в ужасе спустилась вниз, спросила, не приходил ли днем Филипп, и из рассказа привратницы узнала о проделке Филиппа. Пораженная прямо в сердце, мать вернулась сама не своя. Бледная как полотно, она шла так, как, по нашим представлениям, движутся призраки: бесшумно, медленно, под действием какой-то сверхчеловеческой и вместе с тем почти механической силы. Свеча, которую она несла перед собою, освещала ее лицо, и на нем особенно выделялись глаза, остановившиеся от ужаса. Безотчетным движением руки она растрепала волосы на лбу и казалась столь художественно совершенным воплощением ужаса, что Жозеф был пригвожден к месту этим зрелищем потрясенного сознания, этой статуей Страха и Отчаяния.

— Тетя, — сказала она, — возьмите мои столовые приборы, у меня их полдюжины, они стоят столько же, сколько было ваших денег. Ведь это я взяла у вас деньги для Филиппа; я думала, что мне удастся положить их обратно, прежде чем вы заметите. О, как я страдала!

Она села, ее сухие и уставившиеся в одну точку глаза слегка замерцали.

— Это сделал он, — совсем тихо шепнула г-жа Декуэн Жозефу.

— Нет, нет, — ответила Агата. — Возьмите мои приборы, продайте их, они мне не нужны, мы обойдемся вашими.

Она пошла к себе в комнату, взяла футляр, в котором хранились приборы; он показался ей слишком легким, она открыла его и увидела вместо приборов ломбардную квитанцию. Несчастная мать дико вскрикнула. Жозеф и г-жа Декуэн прибежали, взглянули на футляр, и возвышенная ложь матери стала бесполезной. Все трое молчали, стараясь не смотреть друг на друга. Тогда Агата почти безумным жестом приложила палец к губам, умоляя хранить тайну, которую никто и не собирался разглашать. Все трое вернулись в гостиную к камину.

— Послушайте, дети мои! — воскликнула г-жа Декуэн. — Это удар мне прямо в сердце: мой «терн» выйдет, я в этом убеждена. Я не о себе думаю, я думаю о вас обоих. Филипп — это чудовище, — обратилась она к племяннице, — он не любит вас, несмотря на все, что вы для него делаете. Если вы не прибегнете к предосторожностям, этот негодяй пустит вас по миру. Позвольте мне продать ваши ценные бумаги, обратить их в капитал и поместить его в пожизненную ренту. Жозеф занял хорошее положение и проживет своим трудом. Поступив так, моя дорогая, вы никогда не будете в тягость Жозефу. Господин Дерош хочет устроить своего сына. Маленький Дерош, — сказала она (этому «маленькому» Дерошу было тогда двадцать шесть лет), — нашел для себя контору, он поместит у себя ваши двенадцать тысяч в пожизненную ренту.

Жозеф выхватил свечу у матери и быстро взбежал к себе в мастерскую. Оттуда он вернулся с тремястами франков.

— Возьмите, маменька Декуэн, — сказал он, предлагая ей свои сбережения. — Не наше дело доискиваться, как вы расходуете ваши деньги; мы просто должны вам отдать то, что у вас пропало. Тут почти хватит.