Повесть Белкиной - Наталья Рубанова

На троечку.

И вот тут-то мне захотелось сбежать от твоей мыслеформы, которую я так легко распечатала.

Она стала малоинтересна.

Изучена.

Всегда одинакова.

Но самое смешное, что ф о р м оказалось безумно много: инкубатор был игрушкой.

Тут-то до меня и дошла одна классная штука – та, что доходит, впрочем, до любой звери, столкнувшейся хоть раз со зверюгой – не в смысле зверя, а в смысле твари, поэтому не буду о ней, не буду. Скажу о другом: логотип вышел отличный.

Я получила полагающиеся у.е.: мы с сыном поехали к морю.

Он был, разумеется, счастлив – у ребенка должен быть прааааа…

«Зачем я живу, Господи?»

«Чтобы славить Меня».

«А зачем славить Тебя, Господи?»

«Затем, что я создал Тебя».

«Но зачем Ты создал меня?»

«Все вопросы к Яndexy!»

Я захожу в Сеть и набираю искомое: я улыбаюсь чему-то, известному только мне.

Сто шестнадцатое ноября

Разговоры о: том-сем, с кем-как, зачем-хорошо ли, долго ли-понравилось ли, etc. Маскируешься один к пяти, но краска с крыльев стекает под внезапным ливнем, и вот ты стоишь – обтекаешь, обсыхаешь – белая как мрамор (потому что твердая), а не как снег (потому что не таешь), и даешь себя разглядеть, но только сбоку и – чуть-чуть. Так вот шеи народ тянет, думает себе что-то, и про волчонка в стае…

А вороны – свое: «Мы с тобою – одной крови!»

Ты и я.

Ты – ТОГДА – там, за сутки пути, я – ночью на вокзале, в чужом городе, одна в дожде, хотя кругом «сестры по разуму», а «брат» пошел за пивом. Ла-ла! И сигарета за сигаретой, и голос в трубке такой теплый и сонный, но до тебя все равно сутки, и понесло ж меня в эту Европу, а теперь вот стою у обменника, запихивая непонятные бумажки в карманы; как жить, если бы у тебя была другая кровь?

– Но ты такая же крашеная ворона.

У Полины Борисовны – дамы лет сорока с тощим, но ухоженным хвостом, – висело в кабинетике несколько картин. Первая, над креслом – неплохая копия одной из известных работ Климта, вторая, рядом – никому не известная копия полуобнаженной дивы в голубых тонах. На них-то и обратила внимание Ника, впервые зайдя в помещение, где специально, видимо, не пользовались верхним светом, а одной лишь настольной лампой в псевдояпонском стиле.

Полина Борисовна (опустим ее должность, а также то, что когда-то была она любовницей Самого X) вежливо поздоровалась и, указав на стул, захламленный журналами, еще минутку понабирала что-то. А как дошла до точки и повела хитрым своим носиком – ну прям-таки лисьим, – повернулась к Нике (опустим ее должность, а также то, что она никогда не была любовницей Самого Х) и посмотрела ей в глаза.

Через пятнадцать минут Ника вышла из кабинетика Полины Борисовны в легком замешательстве. Во-первых, она была уверена в том, что после сорока все без исключения – жабы. Во-вторых, Полина Борисовна оказалась умной и красивой, а не как ей рассказывали в другом кабинетике. И, в-третьих, запах мужских духов мадам вскружил Нике голову настолько, что пришлось придержать ту руками, дабы сия пользительная часть тела – «А еще я в нее ем!» – не улетела. Миновав секретаршу, Ника свернула в холл, а затем в туалет. Подойдя к зеркалу, она долго изучала свое отражение, пока это занятие не прервал стук каблучков Полины Борисовны, улыбнувшейся ей и открывшей белую дверь кабинки. Невольно услышав тот самый запретный звук, который так старательно скрывают женщины, пользуясь, скажем, туалетом любовника, Ника, не помня себя, выбежала в коридор.

Кабинетик Полины Борисовны вызывал у Ники еле сдерживаемое восхищение: огромный, под потолок, стеллаж во всю стену был уставлен книгами и альбомами; их разбавляли экзотические сувениры, привезенные мадам из дальних и ближних уголков нашего шарика, который, как говорят, так одинок в холодной Вселенной! Ника находила любой повод, чтоб только оказаться в пространстве, освещаемом лишь настольной лампой в псевдояпонском стиле да лисьей улыбкой Полины Борисовны. «Берите печенье, – говорила она, и в миндалевидных ее глазах непонятного цвета проглядывала усмешка. – Берите-берите!» Коробка заморского печенья как будто специально пряталась за локоть Полины Борисовны, и Нике, чтобы дотянуться, приходилось невольно задевать его. В одно мгновение успевала ощутить она неизменное качество ткани, скрывающей от посторонних глаз стройное тело мадам.

Потом печенье падало на пол, и Ника неловко извинялась, с третьей попытки от заморских пряников научившись отказываться. Полина Борисовна, отдавая ей папку с бумагами, смеялась зрачками, и Ника часто выдурманивалась из кабинетика в холодном поту.

Как-то, выйдя из здания, она увидела Полину Борисовну, садящуюся в пежо. Ника проводила ее долгим взглядом: шубка болталась на левом плече, красивые светлые волосы были нарочито небрежно собраны в модный пучок, гармонировавший со светло-бежевым цветом машинки, а сумочка, на которой таяли снежинки… Но тут Полина Борисовна обернулась, словно поймав на себе Никин взгляд: «…?» – спросила она что-то, обнажив два ряда отличных, хотя и островатых, зубов, и облизнула сухие узкие губы. Отказаться было невозможно, да не очень-то и хотелось. Вдохнув резковатый запах мужских духов, Ника пыталась выкинуть из головы «чушь», пока мадам вела машинку, но тщетно.

На следующий день, войдя в кабинетик Полины Борисовны, Ника с удивлением дотронулась до прядей ее волос, потом провела рукой по скулам, да и сказала.

– Что ж ты так долго молчала! – покачала головой Полина Борисовна, прыгнула к Нике на колени, и превратилась в жабу.

Сто семнадцатое ноября

– А если бы черных птиц красили в белый цвет? Вот путаница получилась бы! – написала я черно-белой гуашью по голубому небу.

– С меня так и льет! – печально простучала каблучками по странице Алиса. – Все страньше и страньше!

– Ты – удивительная сказка, – улыбнулась я ей мягкой загогулиной «у», а Алиса неожиданно быстро согласилась: – Да, я – удивительная сказка! Самой с того света перечитывать интересно!

Разве я могу спорить с чудесной потусторонней девочкой из самой лучшей на свете истории? Нет, я расскажу ей другую! Ту, что Мальчишка слушать не станет…

– Сюжет притянут за уши.

– Да она исписалась давно!

– А вам не кажется, что в этом есть определенная интрига?

– В чем – в этом?

– Не кажется. Надуманно.

– А меня проняло.

– Вас и не то проймет.

– Зачем вы так?

– Мы должны объективно освещать современный литературный процесс.

– Что такое объективность?

– А что такое вкус?

– Любая критика…

– …есть самоудовлетворение.

– Душевный онанизм!

– Душевный онанизм – это когда ты вместо того, чтобы путешествовать, смотришь передачи Крылова, вот что такое душевный онанизм.

– Сто раз писали, что Литературная Критика умерла.

– Сто раз писали, что Литература умерла.

– Сто раз писали, что Автор умер.

– Ну да, и кланчики всякие…

– Кланчик, это, кажется, у Пруста, если не ошибаюсь, в…

– Не ошибаетесь.

– А говорят, будто критика создает литературу!

– Никогда не соглашусь! Литература сама себя создает. Как Моцарт, например, мог бы обойтись без монографий, так и литература может обойтись без критики.

– А Моцарт теперь ангажированный композитор!

– Ужасное слово – ангажированный. Жалящее. Жирное.

– Критика, как и литература, всегда разноформатна. Кому-то нравится, к примеру, Яркевич, кому-то – Таня Толстая, а кому-то – Гостева.

– А вам? Вам кто их них больше нравится?

– Мне? Яркевич. Матерится больно изячно.

– А вам?

– Мне никто не нравится, я и себя-то читать не успеваю.

– Между прочим, кое-кто заметил (цитирую), будто «всякий, у кого есть хоть какое-то профессиональное чутье знает, что никакого кризиса в литературе не существует, потому как зачем говорить о кризисе, раз печатают такие замечательные тексты?»

– Но для кого эти тексты замечательны? Кто их замечает?

– Вся литературная тусовка зависит от СМИ. Пи-ар-р-р-р…

– Чего?

– Книга, входящая в потребительскую корзину…

– …равно как и выходящая из нее…

– Критик должен быть прежде всего наблюдателем!

– И не гордиться, что уже ничего не читает.

– И не заниматься самовыражением.

– Это еще почему?

– Да потому. С той же музыкальной критикой сравните.

– Я не профессионал в этой области.

– Музыкальная критика – это вообще жопа.

– А вот Борис Асафьев…

– Полно-те!

– «Музыка – искусство интонируемого смысла», вот вам и Борис Асафьев. Смысла, понимаете? Даже музыка! А что уж говорить о слове?