Заживо погребенный - Арнольд Беннет

Вот восьмифутовый окорок, с которым не управиться за месяц целому полку; косматые, свирепые быки глядят с гигантских чайных чашек, в тревоге, что мясник их не заметит; бутыли пива плюются пеной, способной утопить почтовые суда, — вот и они, очень кстати, на плакате тут же, рядышком; а дальше — сорок сороков декохтов, какие придадут вам силу. А еще дальше, метров через пятьдесят после зазывов на гастрономические оргии, с английским здравомыслием вам предлагают средства от несварения желудка, таких масштабов, что и мастодонта, ненароком сглотнувшего слона, от них немедля пронесет. Дальше — вам предлагают развлеченья. Поразительно, какое множество дворцов сулит вам одну и ту же радость дважды в один и тот же вечер! Поразительно, какую важную роль может играть количество! Достоверное утверждение, что некто свершил нечто неким образом тысячу и один раз без передышки, размещено по всей Ричмонд-стрит, в твердой надежде, надо думать, что вы немедля ринетесь смотреть на тысячу первое свершение. И все эти свершения охарактеризованы вдобавок как оригинальные и новые! Редкие пробелы на стенах отданы благотворителям, готовым поделиться с вами сигаретами по номинальной цене — пенни пачка.

Прайаму Фарлу никогда не надоедает эта фантасмагория Риджент-стрит. Бесконечное, разнообразное зрелище еды, живой и мертвой, и свершителей, во веки веков свершающих свершенья, и миллионов и миллионов сигарет, ладанным дымом курящихся в устах юных красавцев — редкое зрелище, какого он ни разу не встречал, сколько ни колесил по свету — удивительно благотворно на него действует, тешит, убаюкивает душу. Но ни разу он не досмотрел все эти красоты до конца. Нет! Уже дойдя до Барнс-Стейшн, он видит, что все это тянется и тянется, — дальше, дальше; однако, полный до краев, он садится в омнибус и возвращается домой. Омнибус взывает к иным его потребностям; омнибус — антидот. В омнибусе чистота сближена с благочестием. В одном окне прославляется мыло, в другом, вслед за прелюдией: «Все это правда, и всем надо это знать», излагается религиозная догма; третье же окно вас умоляет не делать в омнибусе того, что вы не стали б делать у себя в гостиной. Да, Прайам Фарл всякого навидался, но никогда еще не видывал он города, столь странного, столь полного непостижимых, удивительных вещей. Жаль вот только, что он не открыл Лондона пораньше, когда так жадно искал романтики.

На углу Главной улицы он вышел из омнибуса и немного постоял, поболтал с табачником. Табачник — плотный мужчина в белом фартуке, он вечно стоит за прилавком и продает табачные изделия самым уважаемым жителям Патни. Все мысли его о Патни и о табаке. Убийство на Стрэнде его заденет куда меньше, чем поломка автомобиля на Патни-Стейшн; а смена кабинета — меньше, чем смена программы в кинематографе «Патни Эмпайр». Склонный к пессимизму, он, страшно сказать, не верил даже в Первопричину всех причин, пока однажды витрину «Салмана и Глюкштейна» не раскокал забулдыга, — вот тут уж Провидение на несколько дней возвысилось в глазах табачника! Прайам любит поболтать с табачником, хоть тот непроницаем для чужих идей и не высказывает своих.

В то утро табачник стоял в дверях. На другом углу стояла та старуха, которую утром заприметил Прайам. Она продавала цветы.

— Прелестная старушка! — от души высказался Прайам, после того, как они с табачником сошлись на том, что утро выдалось прекрасное.

— Раньше на другом углу стояла, да позапрошлым маем полиция ее переместила, — откликнулся табачник.

— А почему полиция ее переместила? — удивился Прайам.

— Не знаю даже, что тут вам сказать, — отвечал табачник, — но я ее вижу вот уже двенадцать лет.

— А я только сегодня утром ее заметил, — сказал Прайам, — вижу из окна: она идет по Вертер-стрит. Смотрю и думаю: «В жизни не видывал такой чудесной старушки!»

— Да будет вам! — проворчал табачник. — Костлявая и грязная она.

— А мне даже нравится, что она грязная, — не сдавался Прайам. — Пусть и будет грязной. Станет чистой, будет уже не то.

— Я грязь не уважаю, — постановил табачник. — Гораздо бы приличней было, если б она мылась по субботам, как все порядочные люди.

— Что же — сказал Прайам, — мне — моего обычного.

— Нет, это вам спасибо, сэр, — говорил табачник, возвращая сдачу в три с половиной пенса с шестипенсовика Прайама, покуда тот его благодарил.

Кажется, ну что такого особенного в этом разговоре! А Прайам Фарл вышел из лавки, с отчетливостью сознавая, что жизнь прекрасна. И он нырнул в Главную улицу, и затерялся в толпе колясочек и милых женственных женщин, честно толкавшихся в поисках еды и облачений. У многих с собою маленькие книжицы, в которых столбиком записано, что они, их обожатели, и отпрыски взаимной склонности съели, или вскорости съедят. На Главной улице — одна сплошная роскошь: ничего необходимого вы не найдете на этой улице. Даже в булочных — горы кишмиша и берлинского печенья. Толковые календари, граммофоны, корсеты, цветные открытки, манильские сигары, маркеры для бриджа, шоколад, экзотические фрукты, и просторные особняки — чего только не выставлено на продажу на этой улице! Прайам купил шестипенсовое издание «Опытов» Герберта Спенсера за четыре с половиной пенса и взошел на мост Патни, чьи благородные аркады отделяют второй ярус, по которому катят омнибусы и фургоны, от яруса первого, где проплывают лодки и баржи. И, засмотревшись на простор реки, на висячие её сады, он задумался; и очнулся только тогда, когда через реку промахнул электрический поезд, всего в нескольких метрах от него. А далеко-далеко угадывались башни-близнецы Хрустального Дворца, чудеснее мечети!

— Поразительно! — пробормотал он радостно. Да, жизнь — прекрасна! Патни — в точности, как описывала Элис. В урочный час, когда слева и справа от него зашлись колокола, он пошел к ней, домой.

Крах системы Патни

И вот, в самом конце обеда, над последней стадией которого они всегда просиживали долго, Элис вдруг вскочила, не доев своего чедера, подошла к каминной полке и оттуда взяла письмо.

— Может, глянул бы, а, Генри? — и она подала ему письмо. — Утром пришло, да кто ж утром такими вещами станет заниматься. Я его и отложила.

Он принял у нее письмо и развернул с тем дежурно умным видом, какой вполне успешно на себя напустит даже и самый большой дурак, если женщина у него попросит делового совета. Развернув (письмо было напечатано на гладкой, плотной, дорогой бумаге), он его прочел. В жизни таких людей, как Элис и Прайам Фарл, подобное письмо — событие немыслимое, чрезвычайное, кошмарное — конец света; обычный адресат при получении его склонен воображать, что кончилась христианская эра. И тем не менее сотни, тысячи подобных писем ежедневно рассылаются из Сити, и Сити в ус не дует.

Письмо было о пивоваренной компании Кохунов, заверенное адвокатской конторой. В письме содержалась ссылка на дословный отчет, — который можно отыскать в финансовых газетах, — о ежегодном собрании, созванном компанией накануне; и об исключительно неудовлетворительной природе заявлений председателя. Выражалось сожаление, что миссис Элис Чаллис (перемена в ее семейном положении покуда не коснулась сердец Кохунов) отсутствовала на собрании, и спрашивалось, согласна ли она поддержать борьбу комитета, основанного во имя свержения существующего правления, поддержанную уже 385 000 голосов. В заключение утверждалось, что если означенный комитет немедля не получит абсолютной власти, компания обречена на разорение.

Прайм вслух перечел письмо.

— И что ж такое это значит? — тихо спросила Элис.

— Ну, — сказал он. — То и значит.

— Так значит?.. — начала она.

— О, Господи! — вскрикнул он. — Совсем забыл! Утром в киоске вижу — что-то насчет Кохунов, подумал, тебе будет интересно, и купил.

И с этими словами он вынул из кармана «Файнэншиал Таймс», о котором решительно забыл. Вот, в самом деле: на колонку с четвертью речь председателя, и почти на две колонки — бурные сцены. Председатель был маркиз Драмболди, но титул, кажется, не защитил его от яростных нападок вроде: «Лгун!», «Мошенник!», «Негодяй!» Маркиз всего лишь сообщил, со всеми мыслимыми извинениями, что из-за чрезвычайных, неожиданных потерь компании, директора не считают себя вправе назначать какие бы то ни было дивиденды для рядовых пайщиков. Не успел маркиз всего лишь сделать это простое заявление, как тотчас чуть ли не все пайщики, менее сознательные и более алчные, чем это обыкновенно присуще даже пайщикам, стали превращать историческое помещение а зверинец. Вы могли вообразить, что единственная цель пивоваренных компаний — делать деньги, а патриотизм пивоваров старого закала, патриотизм, их побуждавший поставлять доброе старое английское пиво честному английскому рабочему по смешной цене — этот патриотизм презрен, растоптан и забыт. Нет, вы буквально были принуждены вообразить такое. Напрасно указывал маркиз, что пайщики годами и годами получали по пятнадцать процентов дивидендов, и что на сей раз было бы с их стороны естественно пожертвовать временными выгодами во имя будущего процветания. Упоминанье о высоких дивидендах не пробудило ни малейшего благодарного отклика в пайщических сердцах; они, кажется, только еще больше разъярились. Самые низменные страсти бушевали в Отеле на Кэннон-стрит. Директора, приходится предположить, и ждали разгула этих низменных страстей, ибо отряд полиции стоял у двери наготове, и одного пайщика, опасаясь, как бы он не отягчил свою душу кровью маркиза, даже вытолкали вон. Кончилось собрание, согласно выразительному слогу «Файнэншиал Таймс», полным смятением.