Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере - Скотт Ленга

милой девушкой, причем из хорошей семьи. Ее отец был владельцем обувной фабрики, размещавшейся в его доме, на него работало пятнадцать человек. Айзек продавал им верхнюю часть обуви. Так они и познакомились. Айзек жил с ее семьей, и я иногда приходил к ним. Я хорошо знал эту девушку, но уже не могу припомнить ее имени.

Примерно через три недели после своей свадьбы Айзек решил перебраться в русскую часть Польши. Я хотел пойти с ним, даже несмотря на то, что у меня была работа. Но он решил отправиться в одиночку и выяснить ситуацию. Если он убедится, что все в порядке, то вернется, чтобы забрать жену и меня. Айзек опасался, что закроют пограничный переход на реке Буг и мы не сможем перебраться на ту сторону, так что ему надо было спешить.

Некоторым евреям удалось убежать через границу в русскую часть. Поляки могли жить по одну сторону границы и каждый день ходить на работу на другую. Германия и СССР в то время были союзниками и сотрудничали на границе.

Побег был незаконным, добраться до границы было очень сложно, но евреи все еще имели потенциальную возможность перейти этот рубеж. Сначала надо было покинуть гетто, затем по железной дороге выехать из Варшавы. Если вас не арестовали в поезде и вы добрались до границы, ваши шансы повышались: немецкая охрана не была слишком бдительной. Они отворачивались, оставалось только перейти мост, и вы уже в России.

Примерно через неделю после отъезда Айзека немцы выпустили новый указ, по которому евреям запрещалось передвигаться по железной дороге без специального разрешения германских властей. Брат написал жене письмо. Он сообщал, что не может вернуться в немецкую зону, но она может попробовать бежать. У Левинсона в магазине все еще был телефон, и жена Айзека позвонила мне и сообщила, что уезжает.

Я решил не ехать с ней. Риск был слишком высоким, а я хотел вернуться домой, к своей семье в Кожниц. Если бы я перебрался в Россию, мне, возможно, никогда не суждено было бы увидеть родных. Кроме того, у меня все еще была работа у Левинсона. А в гетто это было большой и редкой удачей. Я понимал, что за это место надо держаться до последнего.

Жена Айзека пошла на огромный риск и поехала одна. Дело было зимой 1941 года, гетто уже был закрыто. Ей надо было как‐то выбраться за его пределы, пешком по лесу пройти оккупированную немцами часть Польши и пересечь границу. Айзек знал, что супруга отправилась в путь, но до конечной цели она так и не добралась. Мы никогда больше ее не видели и так и не узнали, что с ней случилось.

Мы также не представляли себе, что произошло с Айзеком. Все мы знали, что он в России. До нас доходили слухи, что бежавших от немцев евреев русские отправляют в Сибирь. Мы предполагали, что там Айзек и находится.

Мы жили под давлением, под постоянным гнетом. Говорили только об одном – скорее бы война закончилась. Надеялись на это, молились об этом. И еще много думали о еде.

Продукты в гетто выдавались нормированно. По закону вам не полагалось иметь запасы более чем на три дня, а все излишки, если у вас таковые обнаруживались, власти конфисковывали.

Каждому предписывалось зарегистрироваться в юденрате, и раз в месяц выдавались продовольственные карточки. Совет называл их «бонусами». В популярной в те времена в гетто песне пелось, что в случае смерти требуется сдать бонус. Это стало расхожей шуткой. Вместо того чтобы сказать, что кто‐то умер, говорили: «Он сдал бонус». Мы много шутили, я уже не помню в точности как. Это был довольно мрачный юмор, но мы все еще не теряли способности подбодрить другого шуткой или улыбкой[39].

Карточка-бонус выдавалась на каждого члена семьи. По ней в день можно было получить полбуханки (примерно полкилограмма) хлеба и другие жизненно необходимые продукты. Выжить на этом было невозможно. Хлеб был роскошью в гетто. Перед войной килограммовая буханка стоила 40 или 50 грошей (в то время примерно 10 американских центов, что примерно эквивалентно 1,76 доллара в ценах 2018 года). Но в гетто цена на хлеб на черном рынке составляла примерно 25 злотых (пять долларов, что приблизительно равняется 88 долларам в ценах 2018 года).

Обычно люди не ели хлеб. Вместо него мы питались репой, картофелем или луком, что было дешевле. Типичный обед: жареная картошка с небольшим количеством лука и масла. Если все это сварить в воде, получался суп. Если вам удавалось добыть муки, чтобы смешать с картошкой, можно было делать лапшу. Хорошо жилось тем, кому посчастливилось запастись мукой!

В те годы я не видел мяса. Мы о нем даже никогда не говорили. Оно было исключено из рациона, и можно было даже не пытаться купить его. В гетто нечего было пустить на мясо. Разве что чью‐нибудь лошадь. Здесь оставалось еще несколько живых лошадей. Но, во‐первых, евреи не едят конину. А во‐вторых, счастливчики, владевшие ими, наверняка зарезали бы вас раньше, чем вы собрались зарезать их кобылу.

Мой вес все уменьшался, уменьшался и уменьшался. Хотя мне повезло – я ел каждый день: картофель и вода. Суп! Я жил и работал с богатыми людьми. Я не ел того, что ели они, но мне помогали. Я чувствовал, что Бог посылает мне мазл и возможности. Отец научил меня, что слово «мазл» (מזל) («удача» на иврите) представляет собой аббревиатуру. Первая буква מ (читается как «м») обозначает слово מקום («маком»), что на древнееврейском означает «место». Вторая буква, ז («з») заменяет слово זמן («зман»), что на иврите означает «время». И последняя буква, ל («л»), означает לימוד («лимуд») – «учение», «обучение». Следовательно, глубинное значение слова «мазл» (מזל) таково: מ («м») – оказаться в правильном месте, ז («з») – в правильное время и ל («л») – понимание обстоятельств и как в них себя вести. Это слово придавало мне уверенности в том, что в этом мире удастся выжить, несмотря на то, что немцы старались уничтожить мой еврейский мир и мои еврейские ценности. Небольшие сбережения и жалованье, которое платил Левинсон, позволяли мне продержаться. Я не жил как «гройсе артик», но и не умирал от голода.

Некоторые играли музыку на улицах гетто, чтобы заработать немного денег на еду. Но вскоре это прекратилось, так как ситуация ухудшалась и музыкантам просто нечего было дать.

Первыми жертвами голода стали бедняки, у которых