Малютка Эдгар - Дашков Андрей Георгиевич

В импульсах, посылаемых дядей, ощущались быстрота, решительность, осведомленность и сноровка в обращении со смертоносными предметами, однако Малютка оказался слабоват, чтобы реагировать с должным соответствием. Эдгар действовал, а Эдди осознавал происходящее с некоторым запозданием, и ему казалось, что от собственных движений его отделяет гораздо больший промежуток, чем доля секунды.

Одна рука извлекла пистолет, слишком тяжелый для Малютки, другая выпустила книгу и подперла снизу рукоять. Длины пальцев не хватало, чтобы охватить ее полностью. Дядя испытывал по этому поводу мучительное неудобство. Тем не менее он успел нащупать предохранитель и убедиться, что по этой причине помех не будет. Он направил пистолет на ворона. О твердости руки и точности прицела не могло быть и речи. А чем дальше, тем хуже — ствол начал подрагивать и опускаться.

Матеря в хвост и гриву «проклятого недоноска», дядя нажал на спуск. Выстрел прозвучал сухо, будто рядом сук сломался. Отдачей Малютке едва не вывернуло кисти, да и весь он пошатнулся. Пуля взметнула песок («Стиральный порошок, гений») в шаге от Харда, который ринулся прочь, расправляя крылья, и на третьем неуклюжем прыжке взмыл в воздух. Только в это мгновение до Малютки дошло, что означали слова «освободить от дальнейших обязанностей».

Помимо злобы, дядю охватил страх — похоже, он смертельно боялся разочаровать человека в красном. Он выстрелил еще раз вслед ворону, и попасть мог только чудом. Или случайно. Малютка уже убедился, что чудеса случаются, однако не в этот раз. Хард издал огорченное «Кар!» и растворился в ночи за пределами освещенного пламенем пространства.

Эдди опустил пистолет, чувствуя на себе издевательский взгляд Красного Костюма и дядю внутри, скребущего чем-то металлическим по незримому стеклу.

— Ну что, старый болван, теперь понял, чего ты стóишь?

— Я и не говорил, что чего-то стóю, — огрызнулся Эдгар, обнаглев от безысходности. — Если бы у меня было время, я бы сделал из него мужчину.

— Все так говорят. Интересно, кто первым придумал это долбаное время, чтобы оправдать свою никчемность? — Красный Костюм уставился в костер, словно там имелись все ответы, надо только суметь их прочесть. Затем спросил: — Ну что, дружище Эдгар, может, тебе подыскать другой костюмчик?

Дядя воспрянул, но не слишком, ожидая подвоха. Тем не менее поспешил заверить:

— Дай мне шанс, и я тебя не подведу.

Малютка нутром понял, что его бросают. Он почувствовал глубочайшее, неведомое ему прежде, окончательное одиночество. И ненависть к дяде, который в его сознании почему-то вдруг соединился и слился с Красным Костюмом, словно наложившиеся тени. Да и вся его короткая жизнь показалась игрой теней в свете этого странного костра, топливом для которого, возможно, служили брошенные мальчики…

Прежние запреты и барьеры рухнули, в том числе слепая уверенность в безграничном превосходстве и власти взрослых. Он начал поднимать пистолет, чтобы нацелить его на человека в красном, и в первую секунду дядя ему не мешал. Эдгар до глубины души (если предположить, что у души есть глубина и два прочих измерения) поразился, что сопляк способен на такое, а кроме того, вероятно, был бы не прочь увидеть, чем закончится подобная попытка покушения, однако вовремя вспомнил, чем это грозит ему лично.

24. Анна/Фамке

Она вышла в коридор, который слева заканчивался тупиком. Справа был поворот, оттуда падал свет и доносилась музыка. Анна узнала песню «Fun House» группы «Stooges», одной из любимых групп Алекса, только звучала она иначе. Это была, что называется, другая трактовка. Анна предпочла бы оригинал. Голос вокалиста — немного ниже, чем у Игги Попа, — раздражал, словно ей подсовывали фальшивку. Хорошую имитацию, даже отличную, но все же подделку.

«Мне бы твои заботы, детка, — не преминула вставить Фамке. — Шевели ножками».

Она миновала две закрытые двери — почти наверняка за ними находились туалеты. На одной была наклейка с надписью «Жди ответного гудка». Где-то внутри Анна еще смогла хихикнуть, хотя и совсем тихо. За углом коридор тянулся на расстояние не более трех метров. Дальше был проем и две невысокие ступеньки вниз. Перед ними были установлены авангардные скульптуры, сваренные из кусков металла и деталей механизмов. Приоткрылся интерьер огромной, не меньше теннисного корта, комнаты. С потолка свисал телевизионный экран размером со школьную доску, частично закрывая вид из панорамного окна. Отражения в стеклах растворялись в черном шелке царившей снаружи ночи. Жарко пылал огонь в камине, решетка которого напоминала кованые ворота — уменьшенные, конечно, но не так чтобы сильно. Отблески огня, тени, рудиментарный уют, погруженный в холодные, сжимающие сердце абстракции хайтека.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Оставляя мокрые следы на ковровом покрытии, Анна двинулась к грандиозному дивану, обращенному к ней спинкой. Дорогая аудиосистема вызывала физически ощутимые низкочастотные колебания, хотя и работала на четверть мощности. Не-совсем-«Stooges» закончили рубить не-совсем-«Fun House», и зазвучала убийственная какофония, знакомая ей прежде под названием «L. A. Blues».

Анна икнула. Ее пробила дрожь. Могучий кондиционер нагнетал в комнату холодный воздух, словно был запрограммирован на изгнание тепла и остатков неприятного запаха. Возможно, запах шел от камина, который был под стать прочей обстановке — этакая цивилизованная пещерка, обнесенная оградой для защиты от двуногого зверя. В камине догорали поленья и что-то еще, похожее на груду кожаной одежды. На прутья решетки была нанизана игральная карта.

Анна скорее почувствовала, чем заметила — даже боковым зрением, — что в этой комнате много такого, что стоило бы рассмотреть попристальнее и с близкого расстояния, однако («Разве ты не хочешь узнать, кто тебя застрелил?») она уже заметила ноги, покоившиеся на низком стеклянном столике перед диваном: V-образно развернутые ступни в дорогих мужских туфлях, серые штанины. Остальное скрывала спинка.

25. Малютка/Эдгар

Движение Малютки было остановлено почти в самом начале и затем замаскировано под какое-то нелепое подергивание, простительное щенку и случившееся с перепугу, но от Красного Костюма не ускользало ничего — даже когда он вроде бы и не смотрел на Эдди. Более того, от него не ускользали не только движения, но и намерения. Еще никогда в жизни Малютка не был до такой степени уверен, что его в полном смысле видят насквозь.

— У маленького говнюка, оказывается, уже есть яйца, — сказал человек в красном с неизменной ухмылкой. — Что ты скажешь на это, Эдгар? Опять будешь скулить и жаловаться, неблагодарная ты тварь?

По ощущениям Малютки, дядя целиком перебрался в его слишком тонкую глотку, откуда и вещал, с трудом проталкивая сквозь нее свой несоразмерный голос:

— Я же говорю, что сделал бы из него…

— Заткнись, — оборвал Красный Костюм. — Я прекрасно знаю, что ты можешь из него сделать. По-моему, гораздо интереснее, что он может сделать из тебя. А чтобы стало совсем интересно, давай-ка уравняем ваши шансы.

Это, с точки зрения Эдди, невнятное намерение вызвало у дяди острейшую реакцию. Он затрепыхался в черепе, будто пойманная птица, но куда денешься из ловушки, в которой спрятался сам?

Человек в красном поманил к себе Малютку. Тот преодолел разделявшее их расстояние на негнущихся ногах. Дядя остался не у дел. Эдди ощущал тяжесть пистолета, бесполезного, как маятник остановившихся часов, но не бросал его — что-то подсказывало: часы еще можно завести.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Красный Костюм змеиным движением схватил Малютку за воротник куртки и притянул к себе. Затем запечатлел у него на лбу краткий поцелуй, имевший долгие последствия. Эдди едва не лишился сознания. Сам по себе поцелуй в лоб не был для него чем-то необычным. Так его частенько целовала мама, когда укладывала спать, да и папу иногда прошибала нежность и он прикладывался к сыновьему лобику. Но тут было нечто совсем другое. После прикосновения горячих влажных губ Эдди почувствовал, будто в голову ему проникло нечто скользкое и червеобразное (примерно так он представлял себе компьютерные вирусы), растеклось внутри мутным желе, в котором утонули обрывки мыслей. Эта странная субстанция, состоящая вроде бы из ничего, вдруг сделалась, по его ощущениям, чуть ли не твердой и разделила голову на две половины, левую и правую.