Малютка Эдгар - Дашков Андрей Георгиевич

— Стало быть, готова расплатиться?

— Готова. — Анну захлестнула волна отвращения к себе при одном только смутном подозрении относительно того, к чему готова Фамке.

— Вот и отлично. Не подведи меня, детка. Сама понимаешь, слишком высокие ставки.

Остальные Джокеры заулыбались чуть шире, давая понять, насколько большая игра затевается и как сильно Фамке рискует, если не оправдает ожиданий.

Голубой Джокер сбросил отыгравшие карты со стола — кроме карты Анны-Фамке. Анна могла бы поклясться, что, едва коснувшись пола, они без огня обратились в пепел. Красный Джокер достал новую колоду, распечатал с демонстративным хрустом и начал медленно перетасовывать ее длинными пальцами одной руки, которых, казалось, было больше пяти. Анна следила за этим действом, как завороженная; старуха тоже притихла… на время.

Потом Красный Джокер положил колоду перед Голубым. Тот сунул в нее карту Анны-Фамке. Красный начал сдавать. Внезапно лампочка погасла. Комната погрузилась в абсолютную темноту, темнее самой непроглядной ночи. Сердце Анны сжалось, будто его схватила холодная рука. Она не выдержала и издала что-то вроде испуганного всхлипа. Как видно, первое впечатление оказалось верным: рядом хихикнул один из игроков, забавлявшихся за ее счет.

17. Малютка/Эдгар

Хард вел его в подвал, где должна была осуществиться месть. Через Эдгара, осознававшего неумолимую логику происходящего, кое-что доходило и до Малютки. Не понимание. Жуткое предчувствие боли, унижения и уничтожения. Страх парализовал его волю. Он с трудом переставлял ноги. Не осталось мыслей. Только черно-белая пульсация — как чередование панических криков и безысходной окончательной тишины. Кричала женщина — еще живая. И молчала женщина — уже мертвая. Кому было помнить это, как не дяде? И скоро Хард, обладатель «умелых нежных рук», сделает с ним то же самое. Воплотит старое правило: око за око. Против этого даже дяде нечего было возразить. Он молчал, отстранившись от того, что предстояло вынести Малютке, и того, что Эдгару не принадлежало — от тела мальчика. Он спрятался. Предатель и трус. Эдди остался один на один с палачом.

Страх перед этим взрослым, переходящий в панику, усугублялся тем, что Малютка до сих пор не разглядел его лица. Безликое зло оказалось гораздо более пугающим, чем любое видимое уродство. Руки Харда были словно два белесых паука, попеременно переползавших с его плеч на шею и на голову, а затем обратно, ни на секунду не давая Эдди забыть о сковывающих и леденящих прикосновениях. В этой мнимой деликатности он действительно ощущал жесткость и силу, которая не шла ни в какое сравнение с принуждением, на какое иногда шел папа, чтобы приструнить расшалившееся дитя.

Хард привел его в свою каморку. Судя по количеству ступенек лестницы, по которой они спустились, помещение находилось ниже уровня земли. Две глухие стены. В двух других имелись квадратные отверстия — нечто вроде вентиляции. Во всяком случае, пламя лампы тревожно колебалось. Почти всю площадь занимала огромная кровать, покрытая синеватой шкурой неизвестного Малютке существа.

Хард опустился на ложе, которое заскрипело под его тяжестью, и развернул покорного Эдди лицом к себе. Тот оказался зажат между его толстыми ляжками, будто меж двумя валунами. Твердый палец уперся Эдди в подбородок и заставил его поднять голову. Он ощутил своей прозрачной кожей жадное дыхание, несущее запах гнили. Хард не позволил ему отшатнуться. Слегка встряхнул — у Эдди клацнули зубы. Пришлось смотреть. Огромная лысая голова была покрыта шрамами. Серое лицо изрыто порами, как кусок пемзы. Ничего не выражающие глаза, более светлые, чем лицо, казались бельмами. Именно поэтому Малютка не мог отвести от них взгляда. Они заворожили его, как вечная тьма слепоты, в которой роятся кошмары, еще не понятные шестилетнему молокососу.

Трещина в камне — зловонная пасть Харда — углубилась и удлинилась вправо, сделав его рожу асимметричной. Свободной рукой он вытащил из штанов что-то огромное, узловатое, с багровым навершием, тоже как будто иссеченным шрамами. Теперь он заставил Малютку смотреть на эту штуку, и того почти сразу замутило при виде кола, который вскоре разорвет его пополам. Рука Харда начала двигаться вверх-вниз, вверх-вниз по ножке выросшей из паха гигантской поганки. Эдди казалось, что сводящее с ума молчание палача — тоже часть пытки. Молчание, но не тишина. Он помнил, как беззвучно кричала женщина…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Но Хард неожиданно заговорил. Уже знакомый голос — глухой, сиплый, из-под земли, засыпавшей похороненного заживо.

— Я тебя не трону, если расскажешь мне, как ты это делаешь, — сказал Хард. — Ну и покажешь, само собой.

Дядя, почуяв возможность сделки, немедленно возник из небытия. «А ну, парень, дай-ка я с ним побеседую».

Парализующий взгляд Харда вдруг сместился куда-то выше Малюткиной головы. Тот услышал шорох. От страха его слух необычайно обострился. Не оборачиваясь, он догадался, что происходит у него за спиной. Ворон появился из дымохода, вернее, из лабиринта, скрытого в стене. «Гребаная птица», — подтвердил дядя. Вслух он спросил:

— Делаю что?

Хард не стал нервничать, что порой случалось с мамой, когда Малютка начинал валять дурака. Он просто легонько ткнул пальцем и чуть не выбил Эдди один из молочных зубов. Боль была, что называется, острой. Слезы брызнули из глаз. От вкуса крови во рту язык сделался еще тяжелее, еще непослушнее.

— Переселение, — уточнил терпеливый Хард. — Рассказывай.

«Кажется, еще поживем, — шепнул дядя. — Кстати, Эдди, деточка, если тебя это утешит. Та женщина… в общем, тогда я был не в себе».

Для Харда он произносил нечто совсем другое. Эдди с некоторым удивлением отметил, что дядя, оказывается, умеет раздваиваться у него в голове, но подумать об этом как следует у него не было возможности — ворочая будто чужим языком, он то и дело задевал шатающийся зуб и всякий раз чувствовал острую боль. А когда не задевал, боль лишь немного притуплялась. Жаловаться или снова плакать было бы большой ошибкой — Эдди сильно подозревал, что в этом случае Харду захотелось бы и вовсе избавить его от парочки зубов.

Он терпел, внутренне вздрагивая, что мешало ему вникнуть в и без того сложную суть дядиной речи. Возможно, Эдгар специально напустил туману, но Хард — и ворон — слушали очень внимательно. Хард даже перестал двигать рукой. Штуковина, зажатая в его кулаке, обмякла и оплыла.

Если Малютку не обманули изредка попадавшиеся знакомые слова, то весьма приблизительно сказанное Эдгаром сводилось к следующему. Сам дядя переселяться не умеет. С ним это сделали плохие люди, он их об этом не просил («Сам посуди, разве я выбрал бы для себя такое убожество?»). Но есть те, кто умеет («Меняла из Акко, проклятие на его голову и яйца!»). Все что угодно. Переселить. Вселить. Отселить. Выкинуть старого жильца («старого друга») на помойку. Дядя знает парочку таких. Если Хард не против, он может проводить и замолвить словечко. Конечно, Харду придется охранять его, пока… Ну, в общем, пока они не доберутся до места.

— Годится, — сказал Хард, когда Эдгар закончил.

18. Анна/Фамке

— Фамке, успокойся, — прошелестел уверенный голос. — Зато не придется жаловаться на слепую судьбу.

Шутка была встречена дружным смехом. В ту же секунду лампочка зажглась снова. Довольно дешевый эффект, но Анна находилась в таком положении, когда само существование воспринимается как издевка.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Четверо Джокеров смотрели на нее. На столе уже была выложена целая мозаика из карт, открытых и перевернутых. Для Анны прошло всего несколько мгновений темноты (правда, мучительно долгих), но для игроков явно минуло гораздо больше времени. Прямо перед ней, отдельно от других, лежала карта мужчины-мальчика.

— Узнаешь? — спросил Голубой Джокер.

Анна не знала ни того, ни другого, зато Фамке… О, у Фамке нашлось что сказать и вспомнить по этому поводу. Беззвучно, про себя. От одних лишь обрывков ее воспоминаний Анну затошнило.