Дот - Игорь Акимов

— Закурить найдется?

Вот и весь ответ.

— Не курю…

— Во народ! — не успела война начаться — ни у кого курева не допросишься… Тогда попробуй моей махорки.

— Я же сказал — не курю.

— Ну и зря.

Еле слышный треск разрываемой бумаги изменил что-то в окружающем пространстве: это затаили дыхание те, кто сидел и лежал возле. Теперь каждый звук был отчетлив. Вот сосед достал из кармана кисет; вот сыпет махорку; смачно лизнул — и свернул самокрутку; спрятал кисет. В пламени спички возникло рябое, очень правильное лицо; настолько правильное, что только опытный физиогномист мог бы разглядеть на нем следы работы характера. Прикурив и затянувшись в полную грудь, он поднял руку с горящей спичкой и скользнул ироничным взглядом по повернутым к нему лицам.

— Ну-ну!..

Махорка была забористая, сразу перебила застоявшуюся вонь. В возвратившемся мраке свежий запах ощущался особенно ярко.

Рябой курил, привычно пряча самокрутку в ладони; даже когда затягивался — огонька не было видно, только отсветы на пальцах. После третьей затяжки кто-то невидимый потянулся к нему, но встретил лениво-барский отпор:

— Вали, вали отсюда… Днем надо было думать, что халява закончилась. А то — я же видел — ты одну за другой смолил, нервы успокаивал. Теперь про нервы забудь. Теперь ты — бесчувственная скотина…

Он опять повернулся к Залогину.

— Насчет курева ты не прав, граница. Что ж за солдат, который не курит? Это ж эликсир для души. Тошнит от казарменной неволи? — закурил — и ты свободный человек. Сволочь-командир старается тебя затоптать? — закурил — и он для тебя не существует, нет его для тебя в природе. Даже смерть! — и та перед цигаркой из ужаса превращается в физиологический процесс.

— Убедительно, — признал Залогин. — И все же я хотел бы услышать, почему вы на меня тратите свое время.

На этот раз ответ последовал сразу:

— Я время не трачу. Я думаю. О тебе думаю. Хотя и знаю, что смысла в этом нет. С тобой сразу все было ясно…

— Что ясно?

Опять пауза.

— Ладно. Попробую объяснить… Понимаешь? — ты… отличный материал…

Он опять задумался; очевидно, подбирал точное слово. Чтобы ему помочь, Залогин подсказал:

— Прочный?

— Нет. Ты меня не сбивай. Ведь ты же не знаешь, что у меня на уме.

— Простите.

— Ага. Вот это слово: надежный. Надежный материал. Редкое качество. Очень редкое. Если надежный человек говорит «да» — он будет стоять на этом, хоть весь мир будет против него.

— Может, это не надежность, а упрямство?

— Нет. Я знаю, что говорю. Упрямство — инструмент глупости. Оно — от ума. От небольшого ума. А надежность — качество души. К надежному человеку можно без опаски повернуться спиной. Вон — даже Васька-душегуб на это купился.

— Не только на это, — сказал Залогин. — Я почему-то думаю, что он помогал мне от души.

Рябой глубоко затянулся, — обычный прием, чтобы выиграть время. Но этих секунд ему не хватило: неожиданная мысль, рожденная словами Залогина, была нова для него. Попытка с ходу в ней разобраться ему не удалась: мысль была так далека от его обычного душевного опыта!..

— Послушай, — сказал он, — а тебе часто отказывают, когда ты о чем-нибудь просишь?

— О чем именно?

— О чем угодно.

Залогин попытался вспомнить.

— Я редко о чем прошу… В общем — почти никогда, — сказал он.

— Что значит «почти»? Назови хоть один такой случай.

В голову ничего не приходило.

— Сейчас не могу…

— То-то и оно. Я это в тебе чувствовал. Только ведь думал о другом. А теперь понимаю: есть в тебе нечто… затрудняюсь, как назвать. Может быть так: свет… Да, свет. Что-то, брат, от тебя исходит, перед чем человеки не могут устоять. Пример с Васькой — это же классика; другого не надо. Но он вовремя почуял, что дело не чисто — оттого и ноги унес. С мозгами у него всегда было не густо, зато какое чутье! Я ему не раз говорил: Вася, еще не выстроили той тюрьмы, в которой тебе определят персональные нары. Про него даже байка ходила, что он ясновидящий, но я не знаю случая, чтобы он кому-нибудь что-то предсказал.

Ясновидец… Удивительно, как одно слово может изменить состояние души. В другой ситуации оно бы прозвучало — и угасло, не задев ни одной твоей струны. Но ты знал этого человека; пусть недолго, мельком — но знал. И уже не важно, есть ли у него в самом деле такой дар. Из плоти твоего мира проступил мир иной — зримый, но бестелесный. Зыбким миражом проступила сказка. Все замерло: движения, звуки, мысли, — осталось переживание ощущения параллельной жизни, почти такой же, как твоя жизнь, и в то же время жизни совсем иной, потому что в ней настоящее, прошлое и будущее сошлись в одной точке и совершаются в ответ твоему изумлению и любопытству…

Сосед опять затянулся — и отхаркнул что-то налипшее в бронхах. Резкий звук разбил купол из тончайшего стекла. Залогин опять был в коровнике.

— А почему Василий не позвал с собой вас? — спросил он. — Из вашей пары вышел бы отличный тандем. Вы — первый номер, идеологический; он — второй, исполнитель на подхвате…

— Я и сам об этом думаю… Должен был предложить… Как бы я там решил — это уже другой вопрос. Но не предложил. И мне это не нравится. Если он что-то хреновое почуял в моем будущем…

— Он и мне сказал, что у нас дороги разные.

— Тебе он правильно сказал. Твоя война только началась, а вот Васькина — уже закончилась. И для меня она уже в прошлом. Я войной еще на финской вот так наелся. Сыт.

— А как же…

Дальше должно было идти слово «родина» или «отечество»; подошли бы и «долг» или «совесть» — но не с этим же человеком; еще нелепей прозвучала бы «присяга». Слова такие понятные, несомненные, мобилизующие на очевидное действие. Есть вещи — черт побери! — которые не обсуждаются. Это в крови; древняя программа. Залогин никогда не думал об этом — просто потому, что тут не о чем было думать. Враг на пороге? Мужчина берет копье и выходит навстречу.

Рябой его понял.

— А вот так же. Есть животные стадные, а есть — кто может жить только сам по себе. Кто живет по другому закону. Кто и в толпе — один.

— Понятно, — пробормотал Залогин. — Привет от Михаила Юрьевича.

— Ты что-то сказал?

— Да так, Лермонтова вспомнил…

— Хороший поэт. «Выхожу один я на дорогу…» Красиво… Так вот, парень; ты — другой, поэтому агитировать тебя за свою веру я не стану. Но мне не хочется, чтобы тебя пристрелили уже завтра или послезавтра только потому, что у тебя были никудышные учителя, которые научили тебя ходить только прямо… Ты меня слушаешь?

— Слушаю, — отозвался Залогин, и подумал: утром его уже не будет рядом; а может и вообще он будет уже далеко — будет ломать свою карту, делать новую игру, чтобы не сбылось предчувствие о нем Василия… если такое вообще было. Я не должен спать, сказал себе Залогин, потому что глаза слипались: подсознанию нужна была свобода, чтобы переварить пережитое за день. Я не должен спать, иначе точно просплю флягу, и тогда комод останется без единственного лекарства, которое у нас есть.

— …самое важное в первые дни любой заварухи — быть невидимым, — неторопливо журчал рядом едва различимый голос рябого. — Не возникать. Слиться с массой. Быть не лучше и не хуже других… Всегда — когда устанавливается новая власть — человеческая жизнь ничего не стоит. Пропасть можно вообще ни за что. Здесь — в плену — если не возникать — пока безопасно. Но надолго ли? — вот чего никто не знает. Поэтому нужно искать верняк, когда ты сам себе хозяин. Сегодня нас никто не считал, но у немцев, как ты сказал, орднунг; через день-два выбраться отсюда будет куда сложней. Ты, парень, с этим не тяни — и подавайся в Карпаты. Там есть хутора, где о советской власти и не слыхали. Отсидись. Пережди, пока заваруха остынет. Тогда и решай, как быть. Немцы — хлопцы разумные. С ними можно сладить…

Залогин дернулся: оказывается, он на несколько секунд — или минут — провалился в сон. «Я не должен спать…»

Он сел, вынул флягу из-за пазухи и попробовал пристроить ее на спине за поясом. Получилось не очень; фляга то норовила провалиться в брюки, то выпадала. Господи! до чего же я тупой, — удивился Залогин. — Ведь можно продеть пояс через петли чехла фляги — и повесить ее внутрь брюк…

Он так и сделал. Закрепил флягу сзади, да еще и лег на спину. Фляга давила на крестец, но к этому можно притерпеться. Главное: не спать…

Когда он открыл глаза, солнечные лучи, наполненные броуновской жизнью пыли, падали в коровник уже под углом не меньше 45 градусов. Рябой исчез. Фляга — тоже. Трое охранников ходили по коровнику и несильными пинками в подошвы будили спящих красноармейцев.

— Подъем, подъем! Добрый день, господа пленные, добрый день! Шевелитесь. Вас ожидает работа.

Залогин сел, потряс головой, потер ладонями лицо, но очумелость отступала неохотно. Недоспал. Перед ним остановился немец.