Мемориал - Роман Вадимович Славацкий

этом фоне ещё более зловеще смотрелись литые серебряные жуки, массивные наугольники, сплетённые из чеканных виноградных листьев и фигурные, на редкость сохранившиеся застёжки.

Это была рукопись XVII века, явно переводная, выполненная в очень старой манере полууставом изумительной красоты. Каждый раздел открывался символическим изображением. На титуле, в пышной виноградной раме, горящей зелёными листьями и вишнёвыми гроздьями, был такой заголовок: «Книга, называемая Илион, или История Троянская, в ней же повести, как осаждали великий град камен, о сказании Омеровом и сокровенное толкование, что сии повести знаменуют и яко по ним изведать будущие дела».

И дальше, представьте себе, подробнейшее изложение предыстории троянской осады, описание войны точь в точь по Илиаде, по Одиссее и другим поэмам. И вот — каждая сцена, каждая деталь — проходит анализ по четырём категориям.

Представляете ли вы себе, положим, царский скипетр с золотыми гвоздями, истолкованный по четырём категориям? Оказывается — в гибели Трои — залог её будущего возрождения, а это возрождение, в свою очередь, означает Воскресение Христово.

Уму непостижимо!..

И над всей этой бездной фолиантов, над этим прущим через край потоком человеческой мысли, которая, кажется, вот-вот разорвёт тугие доски переплётов — призрак, Целер, — высокий сутулый старик лет 90 с длинной белой бородой, в донельзя потёртом старом-престаром костюме, который из чёрного стал уже серым.

Лицо его — выцветший гербарий — контур некогда живого цветка; глаза поблекли и казались слепыми, но видел он совсем неплохо для своего возраста. И голос был молодой, словно не принадлежащий ему. Он говорил мне:

«Никто не мог справиться с нами. Ни здешние епископы, ни русская инквизиция XVIII века, ни имперская бюрократия. Где уж этому вашему усатому упырю успеть. Братство преданных науке соратников несокрушимо. «Илион» — невидимая крепость, а невидимое разрушить нельзя. Тайная сеть Хранителей сторожит Либерею и бо́льшая их часть даже не догадывается — кто их соратник».

Да, Август, Государева Библиотека делилась на семь Хранилищ. Я видел только «Илион». И я видел его падение.

— Падение?!

— Да, Август, падение. Был ужасный пожар и, подобно своему первообразу, реальной Трое, коломенский «Илион» исчез, испепелённый огнём. Деревянный дом Целера сгорел, и вместе с ним исчезли сокровища древности. Я видел пожарище за алтарями Успенского собора. Огонь был так силен, что даже подпол провалился, зиял, точно чёрная могила.

— Так это не старый ли дом Ерусалимского? — спросил Бэзил.

— Именно, мой добрый друг. Это был старый дом Ерусалимского. А Целер — это Ерусалимский.

— Выходит, коломенский Илион погиб… — прошептал я.

— Не совсем так — утешил меня Марк — Дело в том, что некоторые части Либереи дублировались в других Хранилищах. Так что я не исключаю, что в каком-нибудь старом коломенском доме ещё хранятся остатки «Илиона». Кроме того, Целер ведь успел раздать некоторые книги молодым Хранителям. Мне он отдал черновики «Книги Смарагд». Смотрите, Август, вот он — обломок коломенской Трои… Теперь вы поняли, почему Хранилище носило имя «Илион»?

Я молчал.

— Послушай, Марк, но ведь с этим пожаром в доме Ерусалимского дело нечисто?

— Ещё как нечисто… Рассказывали, что к нему пришли «гэбэшники». Так вот — они погибли в огне вместе с Целером. По крайней мере, был такой слух.

— Выходит, его выдал какой-то провокатор, также как и Митяя?

— Возможно. Не исключено даже, что это был один человек…

— Но кто же выдал Митяя и Целера? — неизвестно кого спросила Ирэн.

— Какая разница? — с ожесточением бросил Фома. — Всё равно «Илион» погиб. Тоже мне, «конспираторы»…

А я ничего не сказал. Я только сидел, и голова у меня кружилась — то ли от выпитого вина, то ли от всего услышанного.

Вдруг раздался резкий, неожиданно холодный голос Бэзила:

— Ну а ты, Марк, на чём ты «купил» Целера?

— О Силы небесные! Как ты наивен, Бэзил! Мог бы и сам догадаться. На Православии, на Православии сошлись наши интересы! Ну и болван же я был!

— Болван? Почему?

— Целер оказался не простаком, нет. За ним стояла такая страшная Сила, которая раздавила меня. Я хотел перехитрить его, а он, вернее — вернее его Сила, перехитрила меня. Именно тогда я уверовал. М-да, странный источник для катехизации… Но что можно было сделать? Дух веет, где хочет.

— Уверовали? — воззрился на него Фома. — И во что же вы уверовали, если не секрет?

— Во Христа, мой юный неофит. Да, да, что вы так разволновались? Я уверовал во Христа Иисуса… О Господи! Ах, горе ты, горе! — завопил он, схватил бокал шампанского и выпил залпом. — Ах, ёлки-палки! Будь я проклят! — налил дрожащей рукой, выпил ещё.

Бэзил закурил. Терпкий дым сигары поплыл над нами. Фома поставил старинные бронзовые шандалы с восковыми свечами и странный их свет — тёмный и одновременно слепящий, озарил нас мистическим покрывалом. Вино ударяло в голову.

Поставили чай, пили его, крепкий до горечи.

И Бэзил сокрушённо говорил:

— Ах, Марк! А я и не знал…

— Где тебе, балабону старому, догадаться.

— Но ведь ты даже намёка не делал.

— Зачем? Мы же в лагере живём, а значит, опаска нужна, всё в захоронки прячь. Что говорить лишнее? На работе бы узнали — вылетел бы тут же. Куда там! Член партии — в церковь таскается! Украдкой ходил, только к знакомому священнику и службу стоял не в храме, а в алтаре, где никто не увидит. Старый наш Богоявленский храм, с потемневшей позолотой, с почерневшими от ладана и свечей стенами… Жертва всесожжения…

— Не могу понять, как это тебя угораздило? Потомственный коломенский еврей…

— Еврей? Шакал я, сволочь я, а не еврей!

— Ты что, рехнулся? Или перепил? Если так убиваешься — зачем тогда крестился?

— При чём тут крещение, дубина? Дело не в крещении, а во мне! Раньше я делал гадости и горюшка не знал. А как Православие принял, тогда понял, какой я подонок! И как мне с этим жить, с тем, чему нет прощения?!

— О чём ты? — спросил его Бэзил.

— А вот этого я тебе не скажу, — прохрипел тот и замолчал.

Тут заговорили мы все, и каждый нёс свою околесину. Фома — что-то о славянском понимании Христа, я же доказывал ему бесплодность арийского движения. Арийцы, — говорил я, — лишены цельности. Чтобы придать их движению смысл, необходим элемент иной духовности, иной крови. А Виола с Эйреной сидели друг против друга, слегка осунувшиеся, худые, с непонятной печалью в глазах и грустно, чуть слышно, говорили между собой, что на свете жить стало тоскливо, что в конце века опять маячит конец света, и хорошо бы скорее конец света, потому что старшие