Живые и мертвые классики - Владимир Бушин

Солидарен я с Байгушевым и в том, что Сорокин — знаковая фигура, что он храбро витийствует, что неповторим, что им можно гордиться, как нашим национальным достоянием. В самом деле, кто еще мог бы с дипломом ремесленного училища 22 года возглавлять такое специфическое учебное заведение, как Высшие литературные курсы? Никто!

По существу, нечего мне возразить и на слова Байгушева о том, что сердце Сорокина «всегда звенит, как колокол». Да, звенит, а сам он иногда еще и звонит по телефону, даже по ночам, и не дает недругам спокойно жить. Поэт Олег Шестинский недавно поведал в «Патриоте» № 17, что его «грязной подзаборно-площадной руганью и угрозами травит по телефону член Правления Московской писательской организации поэт С». Есть основание полагать, что к этому в какой-то мере причастен обладатель звенящего сердца и стенобитного лба. Не удивило меня признание Байгушева и о том, что, слушая стихи Сорокина, он и его друзья были поражены, потрясены и рыдали. Я и сам рыдал, читая, допустим, его знаменитую поэму «Дуэль», напечатанную когда-то в «Огоньке». Меня просто душили слезы при виде того, например, что автор, рисуя встречу Пушкина с Николаем Первым, уверяет, что это было в Петербурге, а на самом-то деле, как известно, в Москве, в кремлевском Чудовом монастыре. Или — изображает зиму, а на самом-то деле стоял август 1826 года. Я заливался слезами, меня просто трясло, когда прочитал слова одного из персонажей поэмы, сказанные именно в ту пору:

В столице будто умер Александр…

Во-первых, не «будто», а действительно преставился еще девять месяцев тому назад — 19 ноября 1825 года. Во-вторых, не в столице, а в Таганроге, что тоже никогда не было государственной тайной.

А уж тут меня чуть не хватил кондрашка:

На площади Сенатской возникалАлександрийский столп…

На самом деле помянутый столп «возникал» и «возник» не на Сенатской площади, а на Дворцовой. Сей факт КГБ тоже давно рассекретил.

Наконец, я целиком разделяю восторг Байгушева и по поводу языка Сорокина: «особый — раскаленный, пышущий». Вы только вникните Христа ради: «Садизм встает медведем на дыбы»… «С тополем балуют облака»… «Нехватка денег, а балы — круглы»… «Донос ему— как длинный перевал» и т. д. Словом, как сам он говорит, «надеешься строка, а смотришь — фига».

Со временем свои «пышущие фиги» поэт приумножил в прозе: «не время тешить себя враждой»… «тебя моча хватила»… «в осиновой (?) мели увязло авто» и т. п.

Но, к сожалению, есть все-таки в псалмах Байгушева кое-что такое, с чем согласиться я при всем желании не могу. Это толкнуло меня позвонить Байгушеву.

— Слушай, — говорю, — вот о тебе пишут: «странноватый автор»… «от природы лишен поэтического слуха», а берется судить о стихах… Даже— «куриные мозги»… И что поэтому в твоих писаниях «все надо понимать наоборот»… Например, Сорокина ты не прославил, а ославил…

— Кто посмел это сказать? — воскликнул Байгушев. — Я имею два высших гуманитарных образования. Из-за этого мне, патриоту, как и Сорокину, даже некогда было в армии послужить. Я с Брежневым за ручку здоровкался!..

— Но говорят, что Сорокин за твою статью о нем собирается подать на тебя в суд?

— Как! Ты что?

— Да ты же над ним глумишься — публично обозвал гением, алмазом, маршалом. Выставил на позорище.

— А как евреи своих прославляют!

— Ну, не этому надо у них учиться… В сущности, ты стал в один ряд с «Патриотом», в котором Сорокин еще вчера вытворял что хотел, теперь там обзывают его то вездесущей СОРОКОножкой, то пишут, что это «нынешний Остап Бендер». А в «Московском литераторе» его назвали «подсебятником»…

— Ты читал мою книгу «Русская партия в КПСС», где я тоже пишу о Сорокине, — вдруг метнулся в другую сторону собеседник. — А книгу Сорокина «Крест поэта»? Почитай!

Книгу Байгушева я читал, и кое-что произвело на меня глубокое впечатление. Например, вот этот эпизод:

«Мы поехали с главным редактором «Современника» Сорокиным и большой компанией во главе с тамадой Иваном Шевцовым (как же без него! раз его антисемитом объявили, мы ему громадный роман «пробили») в ресторан «Балчуг», где еще мои предки гуляли — на Софийской набережной напротив Кремля. Там крепко напились и пели «Отмстим неразумным хазарам!» А когда вышли из ресторана на улицу, то нам всем было видение: златоглавый Кремль вдруг оторвался от земли и повис на белом облаке, как град Китеж. Несколько минут длилось это видение. Мы все попадали на колени — крестились. Мы верили, с нами Бог!»

Какое величественное сочетание грандиозного патриотизма с потрясающим полоумием!.. Я позвонил Ивану Михайловичу Шевцову, прочитал ему этот текст и спросил, что он думает. Иван ответил:

— Во-первых, град Китеж не вознесся на небеса, а наоборот — погрузился в озеро. Во-вторых, Володя, за всю свою долгую жизнь я никогда не был в ресторане «Балчуг» и даже не знаю, где он находится. В-третьих, какой такой мой роман они «пробили»?

— Спасибо, Иван, — сказал я. — Больше у меня вопросов нет ни к тебе, ни к Байгушеву.

На другой день, как и следовало ожидать после разговора с Байгушевым, мне позвонил поэт С, правда, не ругался, не угрожал, как Шестинскому, но… но об этом потом. А сейчас кое-что о его «Кресте поэта». И тут уже не до шуток.

Похоже, что аннотацию этого шедевра писал сам автор: «Книгу выдающегося русского поэта и публициста В. Сорокина составили его литературные изыскания(!), его открытия(!), связанные с судьбами великих русских мытарей(?), блистательных поэтов — С.Есенина, П.Васильева, Н.Рубцова и других. Захватывающее, пронзительное повествование сочетается с уникальными документами, нигде прежде не публиковавшимися».

Интересно, что сказали бы названные поэты, узнай они, что после смерти их объявят мытарями. Ведь по Библии это сборщики податей в Иудее, а на Руси так в старину называли человека, который брал мыт, мыто — пошлину за проезд или за провоз товара через мост, например. Позже это слово стали употреблять в бранном смысле: человек оборотистый, мелочный, плутоватый, корыстный кулак, барышник, перекупщик. И что ж получается? Мелочный Есенин, плутоватый Васильев, барышник Рубцов… Конечно, автор аннотации сказать это не хотел, но таков уровень его знания русского языка.

Изысканий и открытий о писателях не только тех, что обозваны мытарями, в книге — навалом, в частности, биографических.

Например: «Бунина поймали в Крыму революционные ретивцы и давай понужать на расстрел, едва спася» (с. 72). Но как же могли ретивцы «понужать» Бунина в Крыму, если он там в это время не был? После Октябрьской революции классик рванул из Москвы в Одессу, а оттуда в январе 1920 года (раньше Деникина!) — в Константинополь, затем — в Париж.

— Молчать! — гремит в уме моем команда Сорокина. — Я лучше знаю! Мы с Буниным братья по антисоветчине!

Приходится молчать. Как возразишь ректору ВЛК! А вот Блок. И тут открытие! Ранее было известно, что он долго мучился и умер от тяжелой болезни.

— Вздор! — слышится как наяву голос корифея. — Его затравили, уморили голодом, уничтожили оккупанты» (с. 3, 51, 288, 301).

Какие оккупанты — немцы, что ли? Нет, оказывается, Сорокин так называет ненавистную советскую власть. А за что уморили-то? Ведь Блок в поэме «Двенадцать» первый восславил Октябрьскую революцию, освятив ее именем Христа.

— Вот за это и уморили, — объясняет золотой самородок. — Ибо «Религия — опиум для народа!», как говорил «чахоточный гном» Ленин (с. 7, 241), которому в моем родном поселке более 600 памятников (с. 239).

— Да не он же это говорил, а Маркс, и совсем иначе: «Религия есть опиум народа». Народа, а не для народа.

— Цыц! — рыкает тень Сорокина, — Я лауреат премии Ленинского комсомола, знаю этого Маркса и сыт пропагандой «кровавых карликов эры Октября!» (с. 43).

Я смолк. А он после Бунина и Блока переходит к трагической судьбе Павла Васильева. Цитирует его показания на следствии и, от плеча до плеча развернув свой интеллект, производит научный литературно-лексический анализ текста. О, это нечто!.. Там встречаются такие слова и обороты речи: «оказался в плену», «рука помощи», «предавал», «скрывал». Сорокин восклицает: «Не его это словарь! Не его это душа. Грубая подтасовка!» (с. 23–24).

Корифей не соображает, что поскольку это не стихи, а деловая бумага совершенно иного «жанра» — показания подследственного, то и подход здесь должен быть совсем иным. К тому же, все эти речения вполне применимы и в стихах. Например, что непоэтичного в слове «скрываться»? Тютчев писал:

Молчи, скрывайся и таиИ мысли и мечты свои…

Корифей считает особенно убедительным разоблачением фальшивки те слова в тексте допроса, которые против Клюева и Клычкова. Ну, не мог, мол, никак не мог замечательный русский поэт назвать врагами народа своих друзей-учителей!