Какого года любовь - Уильямс Холли

Члены закрытой группы общались между собой, налегая на устрашающие, непонятные пришлым аббревиатуры и интеллектуальный жаргон – как раз то, что Летти всегда норовила в статьях Берти искоренить. И когда она им представилась, было видно, что они в растерянности, куда ее отнести: изъяснялась она как представительница рабочего класса, одевалась же как светская дама (Амелия в подарок на свадьбу полностью обновила Летти гардероб, профессионально подобранный в Лондоне). И хотя она знала, что присутствующие дамы исповедуют – по крайней мере на словах – веру в равенство и возможности для всех, Летти охватил тот же страх, который она испытывала, пытаясь вести беседы с друзьями Берти и Роуз из верхов общества.

Под пристальными взглядами лейбористок она потерялась, ей сделалось жарко и неуютно, как будто шелковая блузка и приталенный жакетик сидят на ней кое‐как. Снова явилась та же назойливая мысль, что никуда она больше не вписывается, места ей нигде нет.

Летти молча оставила Роуз и ее ужасных подруг, одна из которых до бестактности гордо оглаживала свой округлый животик. Теряясь, к кому бы тут подойти, так все шумели, она поняла, что ей хочется куда‐то ретироваться. Лучше всего бы наверх, в спальню, полежать между прохладными простынями, одной…

Не странно ли: проводя в Лондоне одинокие, не занятые ничем дни, она тосковала по компании, и вот теперь, когда компания вокруг есть, жаждет остаться одна. Но, впрочем, мечтала она не о компании, а о деле. О том, чтобы заняться чем‐то достойным, а не вести эту праздную болтовню, в которой не дай бог коснуться политики, религии или войны – ни одной по‐настоящему важной темы нельзя задеть, даже с лучшей подругой, иначе проявишь свои дурные манеры, испортишь всем Рождество.

Летти устроилась в уголке у окна, рядом с высокой елью, увешанной шарами, колокольчиками и бантами, все красное с золотом, в тон. Ничего похожего на маленькую пушистую елку, которую они дома втискивали в угол гостиной и наряжали мандаринами и гирляндами из сушеных яблок.

Она сидела там, наблюдая за Берти и Роуз: как охотно общаются те с друзьями, родней и людьми, которых внутри себя презирают, как высокие их фигуры, которым от природы грации не хватало, умудряются перемещаться текуче и плавно, излучая при этом теплоту, чем Летти восхищалась все больше, потому что знала, что ей этого никогда не достичь. Откуда этот навык общения, удивлялась она. Определенно не от отца, который сама холодная сдержанность. Так, может, Амелия в молодости была примерно такой? Но во внешнем шарме свекрови Летти прозревала лишь видимость, иней, сверкающий ледяной налет, делающий нечто холодное внешне красивым.

– Это тебе.

Амелия подошла, будто ее безмолвно призвали, протягивая коньяк в хрупком хрустальном бокале. Вдруг возникло странное желание щелкнуть по нему, как он, зазвенит или вдребезги разобьется.

– Благодарю вас.

На низкий бархатный диван рядом с Летти Амелия опустилась томным движением человека уже хорошо выпившего, но контроля над собой не утратившего. Ей требовалось много, очень много, чтобы самообладание потерять, и куда меньше, чтоб обнажить клыки. Летти в обычных обстоятельствах вниманием она не удостаивала, так что ту встревожила даже такая близость.

– Нравится тебе тут? – В вопросе было что‐то от яда, и Летти не знала, как его нейтрализовать.

– Да, спасибо. Все очень… очень красиво.

Амелия издала свой низкий смешок.

– Ну, моей заслуги тут нет. Декорации давно меня не интересуют. – Летти на это промолчала, и двусмысленность повисла в воздухе, как посверкивающий на свету елочный шар.

Наконец Амелия вздохнула.

– Ну и каково тебе это все? Супружеская жизнь с моим сыном? В этом убогом доме?

Не помогая делу, перед Летти возникло видение: голый Берти в постели. Мерцающий летний монтаж: вот они хихикают то тут, то там в доме, в их доме, вот она ужинает, сидя у него на коленях, отчего ж нет, вот они болтают до двух ночи в саду, под огромной полной луной.

Но сейчас! Зима. Серый лондонский свет еле‐еле сочится в комнаты, где роскошная тяжесть бархата – и тишина. Контраст между богатством, обитающим в их стенах, и жалкой нищетой через одну или две улицы. Туман и вата в голове, не дающие ей хоть с кем‐то войти в контакт.

– О да, все очень хорошо, благодарю вас.

Амелия снова хмыкнула.

– Ты серьезно?

Неужели это открывшаяся дверь? Приглашение? Или вся штука в том, что Амелия просто пьяна?

– Да. Лондон… он потрясающий. И на самом деле я очень люблю наш дом. Только, знаете ли, мне… – Летти запнулась, сомневаясь, стоит ли говорить откровенно.

Полузакрыв глаза, Амелия откинулась на спинку с видом элегантно скучающим. В этот момент Летти ненавидела себя не за то, что здесь не на месте, а за то, что ничего, кроме вежливых банальностей, не может сказать. Тупая она, скучная.

– Мне там скучно.

Сначала глаз Амелии вспыхнул, а затем все тело ее отозвалось, расчетливо медленно: так змея, высмотрев свою жертву, бесшумно скользит к ней. Она поднесла свой бокал к губам, одновременно вскинув и брови.

– И разве это не справедливо? – протянула она, прежде чем не скупясь отхлебнуть.

Летти зарделась.

– Не хочу показаться неблагодарной, я знаю, как мне повезло…

– Чушь. Все женщины рождаются невезучими, но женам, тем не везет каждой по‐своему.

В воздухе звенел смех, но Летти казалось, что они снаружи, глядят внутрь через холодное стекло.

– Я просто не знаю, что мне делать весь день, – вырвалось у нее. – И когда по вечерам я провожу время с Берти и его друзьями, с ним они разговаривают, а ко мне обращаются, только если нужно выпивку передать.

– Женатые мужчины могут быть немыслимо нудны, это правда. – По-прежнему на нее не глядя, Амелия зажгла сигарету. – Итак, ты скучаешь по своей работке, не так ли? Ну, не могу сказать, чтобы я испытывала что‐то подобное…

– Но разве вам этого не хотелось? Чем‐то заняться, быть полезной?

Летти поймала себя на том, что горячо тянется к Амелии, пытается поймать ее взгляд, нуждается в том, чтобы привлечь ее на свою сторону. Но свекровь отодвинулась дальше, отстранилась, свернулась кольцом.

– Ну, моя работа состояла в том, чтобы родить детей. – Амелия вернулась к своему обычному тону, настолько резкому, что прозвучало это почти вызывающе. Стряхнула пепел с сигареты, небрежно, куда пришлось. – И разве плохо я справилась?

– Да. Да, в самом деле, справились вы отлично. Они самые… самые лучшие из людей.

Теперь они обе смотрели на Роуз и Берти, на их дурашливые ухмылки, на то, как стягивают они вокруг себя людей. Источник их добродушия для Летти оставался загадкой. И любопытно, думала она, знает ли ответ на эту загадку Амелия.

– Что ж, тогда тебе и впрямь повезло, Вайолет. Раз ты в силах выносить его ночь за ночью, воистину благословенна ты в женах.

– Но почему? Почему это должно быть все, что мне досталось?

Рука Летти метнулась ко рту. Ей удалось шокировать даже саму себя. Амелия резко вскинула на нее голову, уголки ее губ приподнялись, предвещая улыбку.

– Однако!

– Я не про…

– Я знаю. – Амелия взболтнула то немногое, что осталось еще в бокале от ее коньяка. – Об этом лучше не думать. Об ограничениях. О жалких пределах наших грустных маленьких жизней. Это как… – Помолчала, подыскивая выражение, губы исказились в гримаске. – Это как Медуза.

– Простите…?

– Разочарование – это Медуза. Не следует смотреть ей в лицо, в глаза. Обратишься в камень. – Взамен Амелия глянула на дно бокала. Свой Летти отставила на длинный сервант сбоку. Ожог коньяка утратил всю свою привлекательность.

– Тогда как ты ее убьешь?

– Никак. Живешь с этим, и все. Этим и убиваешь. – Амелия выглядела довольной собой, хотя Летти думала, что контроль над своей метафорой она потеряла. – Или находишь, чем отвлечься. Полагаю, вскоре вы заведете детей.

Это было сказано совсем не тем тоном, которого Летти могла ожидать от бабушки своих деток.