Химера, дитя Феникса (СИ) - Кузиев Эд

— Молодой ышо, но яркий. Токмо цвет не белый, а синий. Таких у нас мало было, а те, што опосля резни из лихолесья вышли, все правду искали. Нашли, наверное, но рассказать боле не смогли. Пойдёмте. Госпожа вот-вот собирацца будет. Как звать-то, Святич? — прошамкал старик и, вскинув голову, смотрел надо мной.

— Босик, сын Богарда и Стеллы.

— Меня зови Борис Лунь. Последний из рода Лунь. Нет, я ей не служу, она меня привечает оттого, что я её семью освящаю. Да от беды берегу. Нет, мыслей твоих не читаю. Талант вскормишь и не такое смогёшь. А нож Убийцы не вынимать. Много крови на нём, но не твоей рукой. Второй торгануть хочешь и почему сюда пришёл? — медленно волоча правую ногу, топал старик к дому.

— Да ближников выкупить, вира на них. Люди посоветовали, говорят, Ситни в опале, потому ей диковинка нужна, дабы обратно в свет выйти.

— Мысль умная, но больно поспешная. Не помню я, шоб за кабацку драку бремя вешали, не вбили никого, не посрамили. Так удаль показали, да юшку на землю спустили. А вот почему, вот он вопрос, быстрее на него ответ бы искал, нежели деньгу. А Ситни, глядишь, поможет. Кабы не грех гордыни, славная девка бы была. Да вот округ неё все таковы, блестят, как бусы, а тронешь или глянешь даром — пустые они. Ничем себя наполнить не могут, потому всё пожирают, аки пламя, вот и голубушку мою сосут, то поднимут высоко, а потом кинут вниз, как дите неразумное, что над мелкой живностью тешится злом. Уехать бы ей далече, на годок-другой, жизнь поведать не токмо в городище этом, полным змей и пауков, что ядом брызжут. Посмотреть бы ей на три моря. Зелёное, от травушки в Северной пустоши, Синее да беспокойное, полное воды и рыбицы, на западе, да Жёлтое из песка и ветров на Юге. Вот потом бы поняла, что диковинками крутить, есть время свое людям в ноги лить. Жаль, батенька её не дожил, вразумил бы. А Маменька да сестра, тошно так же тряпкой да цацкой Мир меряют. Пойдём, служивый, за мной, отвара попьём, а ты Святоч, ступай в горницу. Ждут там тя ужо. Вира-то большая?

— Четырнадцать монет, для меня неподъемная.

— Проси двадцать, торг бабы уважают. Без торгу не отпустят, более монеты за подход не спускай, а то ышо должен останешься, хе-хе.

Дойдя до крыльца, долго ломал свою робость, потом, собравшись, толкнул дверь вперёд.

— А мы уж думали — не войдёшь сегодня, или хворый сильно, дверь не видит. С чем пожаловали, Герой? Свататься если, так у нас трое на выданье, выбирай, — выдала язву баба в чёрном платье с диковинной шляпой на голове. Крепка была.

— Маменька, прекрати, — с укоризной ответила ей красивая девушка лет шестнадцати, ещё пару лет — и старой девой ходить будет. Красота была явно нездешней, светлые волосы, большие карие глаза. Прямое лицо без изъяна и кривизны. Роста высокого, как для девки, и худощава, но в меру.

— Мира Вашему дому. Как к Вам обращаться? — Спросил Я первое, что пришло на ум.

— Во те на, женихаться пришёл, а даже имени не знает. Ситни, скажи бесстыдство. Если ко мне, то обращайся лаской, добрым словом. А по имени я буду Славия Валт. Если ко Ксане, то рано ей ещё, пусть учительскую комнату закончит. А вот Ситни — в самый раз. Время её бабье пришло мужа слушаться. Но абы каких не привечаем, — продолжала потешаться вдова, не иначе, как скучно им.

— Слушаю тебя. Раз Борис впустил, значит, без зла пришёл.

— Хочу торгануть, нож из когтя Погонщика торгануть. Вот он. — Я поспешно вытащил из кушака свой трофей на красной нитке.

— Экий проходимец, смотри, что выдумал, в точь, как у Героя сделал. Да за такое пороть нужно. Куда Борис-то смотрел?

— Маменька, сестра, я дома.

Я обернулся назад и увидел девушку, что спрашивала у Нестора Петровича историю про Светочей.

— У нас гости? Да ещё и сам Босик! Не преследуете ли Вы меня, часом? То в учительской комнате дважды за день встречу, теперь вот дома поджидаете, — с лёгкой улыбкой произнесла Оксана.

— Ты знакома с ним? — подобравшись, произнесла вдова.

— Маменька, это Светоч Путеводный, герой городища Босик. Я же в обедню сказывала, что вместе учимся, — с укоризной произнесла младшая.

— В обед я только проснулась, оттого и не запомнила. А это какой по счёту нож? А то мы тут шляпу купили уже… С перьями… — с лукавой улыбкой посмотрела на Ситни Славия.

— Маменька, прекрати вспоминать. И так место себе не нахожу от того позора.

— По счету это первый, других у меня не было, — отозвался Я.

— Ну тогда, девушки, готовьте угощение, мы скоро будем. Пойдёмте, герой Босик. Обсудим Вашу цену.

Пройдя в соседнюю комнату, Славия тотчас схватила нож и начала его крутить, всматриваясь в детали. Наконец, удовлетворив своё любопытство, обратила счастливый взор на меня.

— Просто нож не стоит ни-че-го. Нож Героя стоит две монеты. Нож с баснями — четыре. С былью — восемь. Расскажите про него.

— Двадцать монет и история.

— Я могу у старьёвщика набрать сотню таких. Весь город будет ходить с ножами отродий. Девять, моя последняя цена.

— Вечерело, и Септорий Олег, стребовал привести меня в чувство, когда Я упал, свидев орду. Приказал горбуну Мирко принести слёзы Матери, дабы разузнать состав и количество стаи, — предаваясь воспоминаниям, Я замолк, собираясь с мыслями.

— Не томи, десять. Я дам десять, — жадно облизывая губы, прошептала Славия.

— Затем ветеран Иван показал мне книжицу, по которой учат узнавать тварей, и Я начал сжимать ему палец, когда видел схожих из стаи и изображённых на рисунках. — Не решив больше торговаться, Я молчал, набивая цену ножу.

— Что же ты за человек-то такой, я вся извелась уже, у-у-у-у… Кровосос, одиннадцать и, надеюсь, ты не споткнулся об него, когда убегал из лагеря. Иначе Я… Я не знаю, что с тобой сделаю…

— Когда Я увидел королей ночи и отродий на картинке, сжал палец Ивана и потерял сознание.

— Опять? Что же тебя, как барышню, всё обмороки-то били. СЛЁЗЫ? Ты сказал, Слёзы тебе дали ещё в лагере?

— Да, ещё в лагере. Мы бежали с Мирко всю ночь окружным путем, дабы не встретить охотников. Вдруг, подав сигнал, горбун остановился, и мы застыли, как каменные, мой провожатый прыгнул в кусты, а Я с копьем на перевес ждал тварь…

— Какая, какая она была?

— Шерсть клочками на голове, шесть пар глаз и морда, как у волколака. Дыхание смрадное и клокочет всем телом. Вот он в пяти шагах, зыркает глазами, алчет меня. Потом шею потянул, учуял, тварь, ноги поджал, чтобы прыгнуть, а Я трушу сильно, копье сжал, аж заскрипело…

— Ну, давай же, не останавливайся. А, шельма… — Славия вскочила и начала ходить кругами. — Дальше догадаюсь сама. Всё просто: он прыгнул и упоролся на копьину. Ты осёк ему коготь и был таков. Хах, монетку, более не дам.

— НЕТ, Я его не упокоил, всё иначе, — разбил её надежды.

— Куда тебе столько? Тебя всё равно поют и кормят за так. Что же ты тянешь из меня… Ответь: зачем, и Я подниму цену.

— Ближники мои в Остроге, вира на них. Деньгу бы не искал, коли не нужда.

— Двенадцать!!!

— Двадцать!!

— Ах ты ж, пока на двенадцать тебя услышала. Продолжай, моё слово крепко!!!

— Только Я принялся, как горбун ему хребет перебил ножом своим, тот и рухнул, как подкошенный.

— Тьфу на тебя, всё испортил! Прогнать бы тебя взашей, но Я слово дала.

— Когда горбун меня принёс на руках, Я не знаю. Потом слышу ругань, судьбу Олега и вывода моего решают. Один рвётся меня пробудить, второй покой стережет, в аккурат в то время стая до лагеря дошла, — спокойно продолжил Я, несмотря на всплеск негодования. — Тот шнурок мне вдели уже в Храме, как и обработали коготь, убрав шкуру, вонь и остатки плоти. Когда Я дал свое согласие, меня переодели. Дальше на помосте все видели, как Я рухнул, но лишь мой выводок видел, как Я после двух бутылей Слёз пролетел вспышкой сквозь лесолесье, сжимая этот нож, и вбил его в уродливую голову короля. Развернулся ко второму и опять ушёл во тьму, — закончил Я историю.

— А ведь не врешь или сам в это веришь, как в правду. Будь, по-твоему, я знаю Бориса Лунь всю жизнь, он побратим моего отца — Воителя Эрика Муромского, он говорит, что ложь и предательство для Светоча — хуже потравы, и не удивлена тому, что ты хочешь выкупить ближников. Потому Я отдам тебе желаемое, но с тебя рассказ о слезах Матери. Я видела воев на площади, что льют кровь свою и ворога, что не боятся ничего, как они вздрогнули, услышав о слезах.