Лжесвидетель - Михаил Левитин

– Здесь нет акул, – объяснял им еще вчера ЭгонРедлих.^30 – В этом заливе нет акул, коралловые рифы преграждают дорогу. Но все равно я рекомендую далеко не заплывать.

Дети ему не поверили, среди них уже были те, кто исчезал при купании, малыши визжали, обнаружив пропажу, но потом на берегу оказывалось, что акулы никого не тронули, все на месте. Так что они не верили Редлиху. Акулы здесь есть, конечно, только с ними, детьми, ничего не случится.

Океан был расположен к детям настолько, что казался игрушечным. Он рассыпался искрами, становился янтарным, рыбы всех цветов и оттенков подплывали к детям, задираясь. Дети опасались рыб, они боялись уколоться, пораниться. Их слишком оберегали с детства. Они боялись формы, то, что им показывали в детстве, было некрасивыми глухими предметами, безопасными игрушками, а тут свободные юркие существа.

Даже собак им не покупали. Родители очень радовались, что на острове нет собак.

И поэтому сейчас в воде они отпрыгивали, толкали друг друга, показывая в сторону взбрыкнувшей и ушедшей от шума рыбы, а иногда из вредности и любви гнали кого-то прямо к опасности.

– Я никого не боюсь, – кричал маленький мальчик с лишаем на голове.^31 – Я кит, я самая большая в мире рыба. Подбросьте меня, подбросьте.

Но с ним никто особенно играть не хотел, разве если случайно: его опасались. Он был слишком буйный. Никто не знал, где его родители.

Он бродил по местечку от дома к дому, и сердобольные выносили ему воды, а спать на острове можно был где угодно, даже в лесу. Немцы объяснили, что ни хищных зверей, ни ядовитых змей здесь нет.

Пока ребята резвились, Захар Левитин успел еще раз сбегать к пекарю и донести недостающих жаворонков. Теперь, заметив его на берегу, дети метались между радостью купания и счастьем демонстрировать друг другу, чем твое печенье лучше соседского и с каким наслаждением ты сейчас же начнешь его есть.

Побеждал голод. Океан был всегда, тесто же нужно взять горячим.

Захар Левитин, окруженный детьми, обливаясь потом в неизменном своем костюме, радовался их прожорливости, стараясь не ошибиться: дать жаворонка тому, кто еще не получил.

– Не торопитесь, – просил он. – Куда вы летите, я еще принесу, есть надо медленней.

Но они спешили, давясь жаворонком, а потом начинали шептаться, как им обмануть Редлиха и окунуться еще разок.

И только когда их все-таки удалось отвести домой, Захар Левитин, глядя им вслед, подумал, что так и не спросил Редлиха, что это за синеватые циферки у каждого из детей повыше локтя на левой руке.^32

Становилось страшновато за детей, когда их вот так уводили, скопом.

Наступала мертвая тишина, в которой Захар Левитин не знал, что делать.

В мертвой тишине, в тишине без детей, не было Захару места.

Поговаривали даже, что в его груди женское сердце. В нем, коренастом и лысом мужчине, – женское сердце. Он прислушивался, да, действительно материнское. А с чего ему быть другим? Ведь родила его женщина, и чем уж так отличались отец и мама?

Да, оно, это сердце, уходило в пятки, когда он понимал, что дети не накормлены, что они погонятся за этими длиннохвостыми зверьками, увлекутся и потеряются в лесу. Кому есть дело до детей? Последние люди!

Острову Захар Левитин не доверял. Он вообще не понимал, зачем этот остров и чем так уж плохо было на материке.

Как он позволил себе оказаться здесь, что его заставило? Он бы многое мог рассказать о своем переезде сюда, но книг читать не любил и слова складывались плохо.

Легче изобразить это каким-нибудь движением, руки вознести к небу, например. Но и этого было бы недостаточно. Его движение требовало таких усилий, что легче просто пожать недоуменно плечами.

– А! – вот что оно означало, это пожатие. – Не знаю – вот что. -

Будь что будет!

И это последнее становилось самым емким его содержанием.

Таким пожатием плеч Захар Левитин и ограничивался.

Райская немота природы длилась недолго. Со стороны острова пронесся шорох, глубокий вздох. Ему ответил океан. И молнии начали рвать небо. Оно было здесь близко-близко над головой.

А между океаном, островом и небом, тревожно озираясь, стоял Захар, зная, что за этим последует. О, как ненавидел Захар эти минуты! И не потому, что уж так хотелось жить, а потому, что сполохи молний были прицельными, молнии знали, что делали, раньше казалось – в кого попадет, в того попадет – полный хаос. А сейчас ты понимал – они целят в тебя. И, хотя до них можно было достать руками, Захар

Левитин не стал этого делать, а побежал.

А за ним погнался этот бесцеремонный дождь с крупными теплыми каплями. Чего Бог добивался этим дождем? Всем и без того ясно: дождь здесь хозяин, зачем доказывать каждую минуту?

Поначалу бежать от дождя даже нравилось ему, как когда-то по своей улице, за полквартала до дома, ты бежал, желая опередить дождь, но он уже попал тебе за шиворот, этот злодей, и теперь ты на всю жизнь запомнишь, когда и где он застал тебя.

Но такое не могло происходить слишком часто – чтобы начался дождь и мы бежали, взявшись за руки, натыкаясь на лужи, поскольку чудо, когда его слишком много, уже не чудо, а беда.

А здесь всегда жарко и всегда дождь. Здесь всё как-то устоялось миллионы лет назад. Они были голые в этом раю, приготовленном совсем не для них. И все-таки хорошо, что все вместе, вот что действительно хорошо. Да так ли это?

Что хорошего, когда в одном месте столько евреев сразу, целый народ?

Евреи привыкли жить среди других, им интересно, как живут другие, им интересно, как такое возможно – жить не так, как они сами живут!

Они привыкли отвечать за чужую жизнь. Кому, казалось бы, какое дело?

Но приходит дядя и спрашивает: кто разрешил вам, евреи, вмешиваться в чужие дела? Кто просил у вас помощи, совета, вы что, одни такие умные? Сами не справимся? И ты уже не знал, что ответить. Правильно.

Не суй свой нос куда не следует.

Ему никак не удавалось подняться до края обрыва. Песок стал сырым, и ноги застревали в песке. Он боялся потерять туфли. Там, куда он бежал, неловко появляться без них. Несколько раз он падал и всегда натыкался лицом на какого-нибудь крабика, тут же зарывающегося в песок, или моллюска, чуть-чуть приоткрывшего створки раковины, чтобы взглянуть на него, Захара, и еще какого-нибудь длинненького гада, прыскающего в лицо жидкость, от которой начинало тошнить.

Шум со стороны острова усилился, все потемнело настолько, что Захар скорее догадывался, чем видел, что волны вот-вот настигнут его. Ноги не гнулись. Он уже давно чувствовал какой-то разлад между желаниями своими и возможностями, но все же продолжал рваться на вершину холма.

Он должен быть молодым, молодым, иначе кто накормит этот остров?

– Я привез вам ягод, – говорил он, входя в дома. – Это съедобные ягоды, я узнавал. Только скоропортящиеся. Их надо съесть сразу.

Быстро ешьте, быстро.

– Мы сыты, – отвечали ему. – Мы уже ели.

– Откуда? – возмущался Захар, – Откуда вы могли есть, когда на этом острове ничего не продумано! Никто не позаботился даже о самом обыкновенном распределителе. Здесь даже хлеба нет! Хорошо, что я организовал пекарни и теперь можно печь лепешки из маиса, чтобы не умереть голодной смертью. Но вы ухитряетесь не есть даже лепешки.

Чем вы живы?

Перед ним просто закрывали дверь, не то чтобы презирали или гнали.

Просто закрывали дверь.

Он единственный, кто знал, где достать еду. Это был его талант – обнаружить еду в самом, казалось бы, безжизненном месте. Он был создан, чтобы не дать другим умереть. И сейчас он бежал к домам, спасая не себя, а свое умение.

Взмолившись, чтобы хватило сил сделать последний рывок, он взглянул беспомощно – за что бы ухватиться, ухватился за воздух и выбрался.

Потом он бежал между высокими деревьями, петляя, пригибаясь от молний, что били на этом острове бесшумно, без сопровождения громов, бежал, путая следы, чтобы молния не увидела его и не застала врасплох.

Иногда ему даже казалось, что он бежал так всегда, целую жизнь, только ради кого и от кого – он не помнил. Ради сына? Но у него не было сына. А если был, как же он посмел оставить его одного?

Возможно, он просто боялся умереть. Но разве он уже не умирал много раз? И ничего, и оставался среди людей.

Прошлое казалось ему каким-то густым осадком в бутылке, в бутылке, куда он был загнан самим своим рождением и откуда был выбит сильным и грубым ударом. Прошлое стлалось за ним полосой дыма, и, что он оставил так в дыму, какую и к кому нежность, Захар не помнил и мучался этим все время.

– Кому-то я нужен, – говорил он, – кто-то зовет меня. Кому же я нужен, кому?

Никто не отзывался.

Навстречу Захару шла пара. Казалось, они просто прогуливаются под тяжелым, мрачным дождем. Он знал их по имени. Клара Ароновна и

Борис Львович.^33 Она называла его Борис и Львович, что придавало этому маленькому человеку еще больше значительности, делало вдвое больше. Но, несмотря на это, она все же шла на шаг впереди и Бориса, и Львовича, прикрывая их свои телом от дождя, как от расстрела.