Лжесвидетель - Михаил Левитин

Капитан подумал, что он слишком уж развязно рассуждает о своих пассажирах. Он даже смутился немного, но потом решил, что они сами ведут себя не как люди – как груз. И успокоился.

Но с каждым днем путешествия матросы становились злее, тишину трудно было выдержать, служба не в радость, когда внутри корабля что-то угнетенное, покорное.

Хотелось винить самих себя или извлечь из нор и оглушить водой из брандспойтов. Слишком тягостно испытание тишиной.

Потом возникла мысль, что евреи так договорились: молчать взаперти, чтобы вывести команду из себя, – и матросы стали роптать.

Потом явилась депутация к гросс-адмиралу.

– Мы хотели бы на них посмотреть.

– Вам-то что за дело? – спросил гросс-адмирал. – Не вы придумали, не вам отвечать.

– Но нервы-то у нас есть, – возмутились матросы. – Все мы люди.

– Вот и оставьте их в покое, – сказал гросс-адмирал. – Море, тишина, спокойное плаванье, зачем досаждать тишине?

– А вдруг они просто не хотят с нами разговаривать, презирают.

– Вряд ли, – немного подумав, сказал гросс-адмирал. – Ну а если даже и так? Какая вам разница, о чем думают крысы, загнанные в свои норы.

Главное, чтобы не вылезали. Сойдут на берег – насмотритесь вдосталь.

– Значит, не волноваться, господин гросс-адмирал?

– Абсолютно, – сказал он, – абсолютно.

И вопросов больше не было, и беспокойство как отрезало. Иногда даже забывали, что вообще везут кого-то. Всплывало в сознании слово

«еврей», но как-то неловко, стыдно, и тут же исчезало.

И все продолжалось бы благополучно до самого острова. Но тут вышла одна и стала смотреть в туман. И так она стояла на верхней палубе одиноко, что опускались руки. И ничего не хотелось делать. Никто не осмелился подойти заговорить, так она стояла.

Может быть, спрашивала у кого-то там в тумане, какова цель этого путешествия, что их ждет.

А может быть, и это особенно беспокоило гросс-адмирала: хочет перемахнуть через борт – и в воду. Первая или единственная, он не знал.

Общим ли было это желание, и ее выслали разведать, или она придумала это сама, или выстояла решение в течение нескольких часов: в воду – и всё, и конец.

Но потом все разъяснилось. Она просто выходила покурить, выдержать не могла.

А они-то уж невесть что решили. Евреи тоже люди, надо было подойти познакомиться, она – красивая, но никто не подошел. Тишина предопределила все.

И тогда долгая неясная мысль стала мучить гросс-адмирала. А вдруг они действительно хотят нас доконать? Договорились доконать нас своим молчанием, евреи такой народ. Они не могут без умысла, сидят на кораблях живым укором, изводят, будто это мы виноваты, что они – евреи, и фюрер задумал весь этот Мадагаскар.

– А если устали? – неожиданно подумал гросс-адмирал. – Ведь бывает же – просто устали.

Недосягаемое, недосягаемое, сколько его еще осталось?

Часть вторая

МЕСТЕЧКО МАДАГАСКАР

Без ремешка, черепашкой, лежали отцовские ручные часы на столе.

Заведенные, они, казалось, двигались,

И нежно билось отцовское черепашье сердце.

Автор

Жара неприятно лупит в спину. Лучше отказаться от жары. Захар

Левитин спрятался под куст черт знает какого растения. Природа мешала ему.

Он все не понимал – зачем природа, если есть он? Неужели его одного недостаточно?

Была нужда в нем, не было, всё равно он опережал события. Раньше, чем дети спускались купаться, он уже был у воды, раньше, чем Роза

Пинхас^28 просыпалась, нарезанные для нее цветы уже лежали на крыльце, раньше, чем раввин и его семья захотели умыться, бочка во дворе уже была наполнена водой из канала, раньше…

Жаль, дня мало, сколько можно было еще успеть!

Никто не мог объяснить – зачем он все это делает? Даже он сам не мог. Просто у него разрывалось сердце, что он не успевал, не успеет.

К кому это относилось, к себе, к ним? Захар тоже не знал.

Он ничего не знал, не задумывался, просто шел, просто делал и этим не отличался от природы. Правда, процент глупости больше, но кто знает: какой процент положен на природу?

И еще он помнил, что не успел сделать всего для своих самых близких, они так и умерли без его забот. Нет, деньги он слал, уйдя из дома в двенадцать лет и устроившись на каменоломни. Деньги он им слал, но они же неразумные, куда у них уходили эти деньги?

Мама – как ее звали, он уже забыл… Женя, Хана? – еще при его рождении потеряла способность ходить, всегда сидела в кресле, что-то замкнуло в её позвоночнике, когда он родился, и он это помнил и всегда винил только себя.

А что врачи? Разве были в Могилеве врачи? Такие специалисты, как здесь, на острове? Нет, был один доктор – Могилевский, Семен

Израилевич. Но тоже куда-то делся. Здешние быстро поставили бы ее на ноги.

Сколько профессий он поменял, помогая им издалека, но приехать никак не мог, не успевал просто. Отец его, Моисей, – святой человек, все его любили – ничего не умел, прислуживал в синагоге, потом пристроился помощником провизора в аптеке, хорошо еще, что все благополучно кончилось для покупателей.

Иногда вдали от них Захару снилось, что дома забыли, как его зовут.

В письмах отец называл его просто «кормилец» и никогда по имени. Но потом пришло письмо, где он назвал его Зусенькой. «Бедный Зусенька,

– написал он, – мама умерла, не надрывайся, шли денег меньше, лекарства теперь не нужны, мы, слава Б-гу, здоровы».

Он вздрогнул. Хамелеон прополз по ветке и остановился на уровне его лица, смело заглядывая в глаза. Надо было спасаться, но Захар боялся пошевелиться, не зная, что может прийти хамелеону в голову.

Он никак не мог привыкнуть к появлению этих маленьких существ, никто не объяснил ему толком, кого на острове следовало бояться, кого нет.

Так они смотрели друг на друга довольно долго, пока хамелеон не хмыкнул и Захар не узнал в страшилище знакомые черты.

– Что вы всего боитесь? – презрительно спросил хамелеон, он же

ЯкобЭдельштейн,^29 председатель Совета старейшин. – Вы что, недавно родились? Или вы не еврей?

– Никак привыкнуть не могу к этим уродцам.

– Кого вы имеете в виду? Здесь кроме меня никого нет. Пора уже прекращать бояться, четыре месяца на острове, а вздрагивает при каждом шорохе. Самое страшное миновало.

– Вы думаете? – спросил Захар, чувствуя, что у него начинает болеть желудок, как всегда, когда разговор заходил об острове. Их появление здесь было выше его разумения.

– А вы не знаете, – презрительно улыбнулся Эдельштейн. – Для меня – так оно миновало давно. Мы здесь в раю, спасибо Гитлеру. Где вы родились?

– В Могилеве.

– Это в Белоруссии?

– Да.

– И как у вас там в Могилеве?

– Не знаю, я уехал давно.

– И не забрали родных? Хороший сын! Я не стану подавать вам руки.

– Эдельштейн, – жалобно сказал Захар, – я очень хороший сын, мои родители умерли.

Эдельштейн как-то подозрительно посмотрел на него. Видно было, что он что-то обдумывает.

– Не произносите при мне этого слова, – сказал он. – Пожалуйста. Я добьюсь у Совета старейшин запрета на это слово.

– Не буду, – сказал Захар. – Я и сам очень боюсь смерти. Все мои друзья были похоронены без меня, я никак не мог заставить себя проводить их на кладбище.

– Что вы плетете? – спросил Эдельштейн. – Откуда вы знаете, что такое «умерли»? Какой вы странный и бесполезный субъект. Что вы сидите? Вы же вечно бегаете! У вас были какие-то дела?

– Да, я хотел детям раздать жаворонков.

– Какие еще жаворонки? Откуда?

Захар достал из-под пиджака пакет с еще теплыми, недавно выпеченными жаворонками. Костюм он не снимал никогда, даже на острове он не мог обходиться без карманов.

– Дайте понюхать!

Эдельштейн вырвал из рук Захара пакет и поднес к носу. Нюхая, он снова становился похожим на хамелеона. Глаза его разъезжались от переносицы в стороны, губы становились тоньше от блаженства, проистекавшего в нем.

– Ах, каким печеньем торговали в Праге на Вышеграде, если б вы знали! – наконец сказал он, отрываясь от пакета. – Заберите, мне нельзя печеного. Наверное, вкусно?

– Очень. Лазарь умеет их делать.

– Ну так бегите к детям. Сколько их там у вас, в пакете?

– Я не считал, двадцать, двадцать пять.

– А детей в вашем секторе сто пятьдесят человек, – возмутился

Эдельштейн. – Кого вы намеревались обидеть?

– Я бы еще донес, – сказал Захар сконфуженно.

– Донес! Знаю я это ваше «донес»! Сами все съели бы по дороге!

– Я… – потрясенно произнес Захар… и заплакал.

– Да ну вас, – замахал на него рукой Эдельштейн. – Пошутить нельзя.

Бегите, бегите к детям.

Дети бежали к океану. Они бежали все вместе, сговорившись, длинной грядой. Они намеревались слиться с небольшими волнами и сразу стать для океана своими. Они бежали и орали нарочно громко, чтобы распугать акул.

– Здесь нет акул, – объяснял им еще вчера ЭгонРедлих.^30 – В этом заливе нет акул, коралловые рифы преграждают дорогу. Но все равно я рекомендую далеко не заплывать.