Труды и дни мистера Норриса - Кристофер Ишервуд

После этой встречи мне захотелось увидеться с Байером еще раз. С переводом я покончил быстро, как только смог, выкраивая время в перерывах между уроками. Ушло на это два дня. Рукопись представляла собой отчет о целях и обстоятельствах осуществления ряда забастовок, а также о мерах, принятых для обеспечения семей бастующих одеждой и продовольствием. Главную трудность представляли многочисленные и постоянно встречающиеся в тексте аббревиатуры, начальные буквы каких-то причастных к делу организаций. Поскольку я понятия не имел, как большая часть этих организаций называется по-английски, придумать, как и чем заменить эти аббревиатуры, я тоже был не в состоянии.

— Это не так уж и важно, — ответил Байер, когда я задал ему этот вопрос. — Мы сами доведем все, что нужно, до ума.

Было в самом его тоне что-то неуловимо для меня унизительное. Рукопись, которую он дал мне для перевода, не представляла ровным счетом никакой важности. Вероятнее всего, ее даже не станут отправлять в Англию. Байер дал ее мне вместо игрушки, чтобы избавиться от назойливого и бесполезного для дела восторженного юноши как минимум на неделю.

— Ну как работа, заинтересовала? — продолжил он. — Рад. В наши дни каждый человек обязан быть в той или иной степени осведомлен об этой проблеме. Вы читали что-нибудь у Маркса?

Я ответил, что как-то раз пытался продраться через «Das Kapital».

— Ну, для начала это слишком. Попробуйте начать с «Коммунистического манифеста». И с некоторых брошюр Ленина. Погодите, я вам сейчас достану…

Он был само дружелюбие. И совсем не спешил от меня отделаться. Неужто у него и вправду не было на сегодняшний вечер никаких более важных дел? Он спросил меня об условиях жизни в лондонском Ист-Энде, и я попытался восстановить в памяти впечатления, оставшиеся с тех пор, как три года тому назад я прожил там несколько дней в, так сказать, познавательных целях. Его внимание уже само по себе льстило и рождало ответную потребность быть полезным. Почти все время говорил я, а он меня слушал. Получасом позже, когда с книгами и еще одним переводом под мышкой я совсем было собрался попрощаться, Байер внезапно задал мне вопрос:

— А вы давно знакомы с Норрисом?

— Уже больше года, — машинально ответил я, не успев сообразить, к чему, собственно, меня об этом спрашивают.

— В самом деле? И где вы познакомились?

На сей раз особенности его интонации от моего внимания не ускользнули. Я пристально посмотрел на него. Но в этих необычайных глазах не было ни тени подозрительности, ни тени угрозы или лукавства. С мягкой улыбкой на лице он просто сидел и ждал моего ответа.

— Мы познакомились в поезде, по пути в Берлин.

Во взгляде Байера мелькнула тень удивления. И с обезоруживающей, мягкой прямотой он спросил:

— Вы с ним действительно близко дружите? Вы часто видитесь?

— Да. Очень часто.

— У вас, должно быть, не слишком много друзей-англичан здесь, в Берлине?

— Да, конечно.

Байер с серьезной миной кивнул. А потом встал из-за стола и протянул мне руку:

— Мне пора. Работа. Если захотите о чем-нибудь мне рассказать, пожалуйста, не стесняйтесь, приходите в любое удобное для вас время.

— Большое спасибо.

Ну вот все и прояснилось, думал я, спускаясь по замусоренной лестнице. Никто здесь и не думал доверять Артуру. Байер тоже ему не доверяет, но готов использовать его в своих интересах, приняв должные меры предосторожности. А заодно использовать и меня, потому что шпиона удобнее, чем я, ему не найти. Нет смысла посвящать меня в какие бы то ни было тайны. Из меня и так не составит никакого труда выкачать любую интересующую его в данный момент информацию. Я был зол, но отчасти эта ситуация меня и позабавила.

В конце концов кто я такой, чтобы судить.

Глава седьмая

Отто объявился у Артура примерно неделю спустя, небритый и исхудавший. Из тюрьмы его выпустили за день до этого. В тот вечер я как раз зашел к Артуру и застал их в столовой доедающими более чем плотный ужин.

— А что вам давали по воскресеньям? — еще с порога услышал я вопрос. — У нас был гороховый суп с колбасой. Совсем недурно.

— Ну-ка, ну-ка, — задумался Артур. — Боюсь, так вот сразу не вспомню. Во всяком случае, аппетита у меня все равно не было… Ах, Уильям, дорогой мой, это вы! Садитесь, прошу вас. Конечно, если вам не претит общество двух старых тюремных крыс. Мы с Отто как раз обменивались впечатлениями.

За день до того, как мы с Артуром нанесли визит на Александерплац, у Отто с Анни вышла ссора. Отто хотел дать пятнадцать пфеннигов человеку, который собирал деньги в фонд МАБ. Анни же никак не желала на это соглашаться «из принципа». «С какой, спрашивается, стати эти грязные коммунисты должны получать мои деньги? — сказала она. — Мне они, между прочим, тоже не даром достаются». Притяжательное местоимение вступило в противоречие с тем статусом и с теми правами, которыми, с точки зрения Отто, он обладал; он великодушно не стал обращать на это внимания. Но прилагательного он стерпеть не мог никак. Он влепил ей пощечину, «не сильную», как он нас уверял, которой, однако, хватило, чтобы Анни кувырком перелетела через кровать и ударилась головой о стену; от удара забранная в рамку фотография Сталина слетела с гвоздика и упала на пол; стекло разбилось. Анни стала всячески ругаться и плакать. «Будешь знать, как говорить о вещах, в которых ничего не смыслишь», — сказал ей на это Отто тоном вполне примирительным. Они вообще довольно часто ссорились из-за коммунизма. «Ты у меня уже вот где сидишь, — закричала тогда Анни, — ты и твои чертовы красные. Убирайся вон!» Она швырнула в него рамкой от фотографии, но не попала.

Тщательно обдумав всю эту историю в ближайшем Lokal,[22] Отто пришел к выводу, что пострадавшей стороной является он. Обиженный и злой, он стал пить Korn.[23] И выпил немало. Он пил до девяти часов вечера, а потом пришел со своей корзиной знакомый парень по имени Эрих, который продает крекеры, ходит по кафе и ресторанчикам во всей округе, передает весточки и разносит сплетни. Он сказал Отто, что только что видел Анни в нацистском Lokal на Кройцберге с Вернером Бальдовом.

Вернер был старый враг Отто: как политический, так и личный. Год тому назад он вышел из коммунистической ячейки, к которой принадлежал Отто, и вступил в местный нацистский штурмовой отряд. А к Анни он всегда неровно дышал. Отто, который уже успел набраться под самую завязку, сделал нечто такое, что трезвому ему никогда бы даже и в голову не пришло; он вскочил и отправился, один как перст, в нацистский Lokal. Двое полицейских, которые минуты через две после того, как он туда вошел, проходили мимо, вероятнее всего, спасли его от множественных переломов. Его как раз успели выкинуть оттуда во второй раз, и он собирался попробовать в третий. Полицейским стоило немалого труда его увести; он дрался и брыкался вплоть до самого участка. Возмущенные нацисты, естественно, тут же все переврали. На следующий день в их газетах этот инцидент принял форму «трусливого и вероломного нападения на национал-социалистический Lokal группы из десяти вооруженных коммунистов, девятерым из которых успешно удалось скрыться». У Отто в бумажнике была даже вырезка из газеты, каковую он с гордостью нам и продемонстрировал. До самого Вернера ему добраться так и не удалось. Как только он появился в Lokal, Вернер с Анни тут же ушли в заднюю комнату.

— Вот пусть теперь с ней и целуется, с этой грязной сучкой, — яростно добавил Отто. — Она мне теперь и даром не нужна, пускай хоть на коленях ползает.

— Да уж, да уж, — автоматически подхватив привычную тему, начал Артур, — такие нынче времена, тебе мешают жить…

И оборвал себя на полуслове. Что-то было не так. Он прошелся неспокойным взглядом по выстроившимся в боевой порядок чашечкам и блюдцам, похожий на актера, которого лишили законной реплики. Заварочного чайника на столе не было.

Буквально через несколько дней Артур позвонил мне, чтобы сообщить, что Отто с Анни помирились.

— Я так и знал, что вы будете рады. Не могу не добавить, что до некоторой степени я сам выступил в качестве инструмента для наведения, так сказать, мостов. Н-да… Блаженны миротворцы… Если уж совсем начистоту, мне очень хотелось добиться примирения именно сейчас ввиду одной маленькой годовщины, которая приходится не далее как на следующую среду… Вы не знали? Да-да, мне стукнет пятьдесят три. Благодарю вас, мой милый мальчик. Благодарю вас. Должен признаться, не так-то легко привыкнуть к мысли, что листва моя желтеет… Ну а теперь — могу я пригласить вас на этакий пустячный банкетишко? Прекрасный пол также будет представлен. Помимо воссоединившейся пары будут мадам Ольга и еще две мои в высшей степени сомнительные и очаровательные знакомые. Я велю снять в гостиной с пола ковер, чтобы молодежь могла потанцевать. Будет довольно мило, как вы считаете?