Вкус листьев коки - Мюллер Карин

Наконец мне показалось, что вокруг все как-то зашевелились – точно легкий ветерок пронесся над безветренной гладью озера. Принесли ящики, и кто-то залез в автобус. Мы бросились занимать места. Спустя несколько часов мы отправились в путь.

Водитель осторожно вел автобус сквозь кружево сплетенных лиан, которые цеплялись за колеса и тянулись по ветровому стеклу. Тропический лес окружил нас, словно необузданная толпа. Это были остатки той древней эпохи, когда землей правила растительность, заполонив ее целиком. В жарком воздухе порхали бабочки. Дорога карабкалась все выше, закручиваясь гигантскими змеиными кольцами. Наконец мы выехали на прямой участок; по обе стороны от нас раскинулись бесконечные, пронизанные солнцем зеленые джунгли, мерцающие капельками воды на жаре. Затем снова спустились вниз, туда, где листья вырастали до гигантских размеров, тяжело склоняясь к земле, и пахли влажной, темной, гниющей, дарующей жизнь землей.

Автобус тарахтел по дорожке, которую время от времени пересекала узкая река. Поток густой бурой воды змеился сквозь джунгли, омывая дюжину длинных пластиковых труб, проложенных по дну реки. Периодически к ним крепились самодельные деревянные треноги и шлюзные ворота. Золото. Мы были уже близко.

Автобус резко остановился примерно за милю до Намбихи и высадил всех, а потом повернулся к нам задом и унесся в сторону относительно безопасного шоссе. К тому времени, как мы навьючили на себя все наши вещи, другие пассажиры уже скрылись из виду. Быстро темнело. Тускло мигающие огоньки были нашим единственным маяком в море кишащих живностью, извивающихся тропических лиан.

Мы услышали его задолго до того, как увидеть, – далекий барабанный бой, глухой и зловещий, непрекращающийся, точно биение огромного сердца в груди доисторического чудовища. Наши шаги невольно подстроились под этот ритм, от которого сотрясалась земля.

Бум, бум, бум, бум.

Это было похоже на топот миллиона ног наступающей армии. Лишь оказавшись у городской черты, мы увидели их – гигантские дробилки, чьи колеса перекатывались и растирали в пыль крупные камни. Шум усиливался, точно подкатывающая к берегу волна, и становился все пронзительнее, резче, тяжелее. На мгновение мы оказались в самом центре громовых раскатов, а затем прошли мимо, и шум постепенно стих; включилась вторая волна машинного рева и поглотила нас, затем третья.

Городок был построен на склоне горы; ветхие хижины крепко цеплялись за скалы длинными сваями. Мы карабкались по бесчисленным ступеням мимо игроков, швыряющих карты рядом с толстыми стопками бесполезных купюр. Тускло освещенные кафе окутывала вонь кипящего свиного жира, а пьяные посетители пивных развалились на табуретках, прислонившись к заплесневелым стенам. Я спросила, есть ли в городе гостиница. Карточная игра прервалась ровно на секунду – один из игроков кивнул в сторону холма. Двое белых людей вызывали на удивление малый интерес. А может, местные просто были себе на уме.

Стрелочка с надписью «Гостиница» вела к неогороженному двору, где стоял единственный прокопченный сарай. Дверь в него была закрыта, но владелец кафе напротив предложил мне переночевать в комнате наверху. Она была едва больше платяного шкафа, кроватью служила узкая деревянная скамья, а на высокой пыльной полке валялись сломанные кожаные танцевальные башмаки. Туалет, как сообщил мне хозяин, находится в неработающем отеле через улицу. А душ? Ну, можно поливаться шлангом на цементном дворике, когда никто не смотрит.

Я выждала, пока все нормальные люди уснут, и прокралась на задний двор. Внизу, на склоне холма, разливались лужицы света: там люди работали, загружали машины, просеивали золотую руду, ни на минуту не прекращая двигаться под неустанный грохочущий бой. Казалось, Намбиха никогда не спит. Я осторожно начала раздеваться. Откуда ни возьмись появился шахтер, совсем молодой, набрал полный рот воды из шланга и принялся чистить зубы истрепанным концом палки. Должно быть, видеть полуголую белую женщину в центре своего двора для него было так же дико, как если бы я вышла за утренней газетой на крылечко и встретила там гремлина. Он коротко кивнул в знак приветствия, прополоскал рот и отправился спать.

В интересное же местечко я попала…

Наутро у двери меня ждал Себастьян. Ему было двенадцать лет, а ума на все сорок; задумчивый и неулыбчивый, он уже работал каргадором – носильщиком, загружавшим ненасытные машины. Четырнадцать часов в день он лазал по кротовьим тоннелям, которые уходили глубоко в горные недры, и молотком откалывал со стен камни размером с кулак, пока не набиралось сто фунтов руды. Тогда он выходил наверх, согнувшись в три погибели под тяжестью мешка. Стены тоннеля были так узки, что временами ему приходилось поворачиваться боком, чтобы протащить груз; фонарик он держал в зубах. Наконец в конце тоннеля показывался дневной свет, но то была лишь половина пути. Ему предстояло спуститься по неровным ступеням, даже в сухой сезон скользким от глины, – четыреста двадцать три ступени (как часто он их считал?), которые вели к дробилке. Один мешок – шестьдесят центов. И так двенадцать раз в день.

Себастьян предложил отвести нас в шахты, если мы заплатим ему сумму, равноценную той, что он получал за три мешка руды. В последний момент с нами решила пойти его шестнадцатилетняя сестра Сесилия. Мы ждали ее, а Себастьян усмехался втихомолку. В шахте работал юноша, который ей нравился. Наконец Сесилия вернулась – крупные серьги в ушах, полный макияж и ее лучшая блузка.

Лестницу заливали отходы из сотни лачуг, стоявших наверху. Я насчитала двести пятьдесят ступеней, прежде чем сбиться со счету; слава богу, у меня не было с собой никакого груза, кроме камеры. Мы перешли речку, бежавшую через город; ее воды были почти неподвижны от мусора и густыми от шлака, выбрасываемого беспрерывно грохочущими дробилками. Местами спутанные пластиковые шланги тянулись по склону холма, точно клубок копошащихся червей, и изрыгали мутную воду в шлюзы и котелки местных закусочных. Среди лачуг, обитых рифленым железом, играли дети; их босые ноги по привычке огибали дыры балконных полов и перескакивали через прогнившие ступени, ведущие на второй этаж. Все вокруг имело цвет каменной крошки: белье, свисавшее со спутанных веревок, стены домов в пятнах грязи, люди и ленивые свиньи, копавшиеся в речном мусоре. В этой бесконечной серости не было ни одного яркого пятна, на котором мог бы задержаться взгляд.

Цементная лестница была центральной артерией Намбихи, единственным крепким сооружением на скользком горном склоне. Дома цеплялись за нее, пытаясь удержать равновесие. Весь город выглядел так, будто он вот-вот рухнет вниз, точно многоэтажный карточный домик.

Мы сошли с последней ступеньки, пробрались сквозь залежи мусора и оказались лицом к лицу с черной дырой, которая вела в недра горы. Грязные люди в резиновых сапогах сновали туда-обратно, как цепочка муравьев; некоторые прогибались под весом руды, а другие делали последние несколько глотков свежего воздуха, прежде чем нырнуть обратно. Себастьян занял свое место в очереди; его лицо вдруг стало неподвижным.

По коридору мог пройти только один человек. Каргадоры с грузом имели первоочередное право прохода. Когда мы слышали их приближение, то спешили укрыться в ближайшей нише. Они шли, напрягая мышцы и вперившись взглядом в следующий поворот и проблески дневного света. Если верить моим часам, спуск занимал всего полчаса, однако кромешная темнота проглатывала время, и минуты ползли, как жуки, попавшие в лужицу липкой жидкости.

И вот, когда мир сузился до пространства, освещенного фонариком на моем лбу, узкий тоннель вдруг расширился, и мы оказались у входа в огромную пещеру размером с собор. Я погасила фонарь. Чернота окутала меня, точно слой дегтя. Вокруг тускло сияли тысячи звезд – свечи, при свете которых горняки обрабатывали свои участки. Впервые я не услышала тяжелого грохота машин; он не мог проникнуть на такую глубину. Вместо него пещеру оглашал стук молоточков о камень. Это был странный перевернутый мир, картина ада: мерцающие звезды под ногами и давящий каменный потолок над головой.