Ломбард шкур и костей - Роберт Кормер

— Как?

— Показать, что ты не хладнокровный убийца, что ты не хотел причинить ей что-либо плохое, что ты сожалеешь о случившемся…

— Но я никого не убивал.

— Знаю, знаю. Отрицание, это часть защитного механизма. Потому что ты не намеревался делать того, что не исходило из твоего сознания, как вера в то, что ты этого не делал. Это полностью объяснимо, Джейсон. То, что ты сделал в какой-то ослепляющий момент, закрашивается в твоей памяти, и ты убеждаешь себя в том, что этого не делал.

— Но я этого не делал.

— Вот видишь? Ты продолжаешь отрицать, и это худшее, что ты сейчас делаешь. Ты должен отвернуться от своих отрицаний, тогда у тебя появится лучший шанс…

— И что это за лучший шанс?

— Лучший шанс — это сократить дело, открытое против тебя. Один раз ты делаешь допущение, и защита начинает работать. Твоя сторона в деле может быть представлена в лучшем свете. Люди могу рассмотреть твою сторону в произошедшем. Они увидят, что ты на самом деле хороший парень, заслуживаешь лучшее к себе отношение. Ведь на самом деле против тебя встал весь город, все твои друзья и соседи. Но если мы покажем им твои сожаления, твое раскаяние, то все вокруг может измениться.

Слезы маленькими лужами накапливались в уголках глаз Джейсона.

Впервые Тренту было тяжело смотреть в глаза допрашиваемого субъекта. Сам он отвернулся к двери, будто взглядом можно было ее открыть и сотворить вход Брекстона с заявлением, что убийца пойман и взят под стражу, что Джейсон Дорент свободен и может идти, что бы значило, что Трент также свободен и больше ни за что не отвечает. Акт предательства был бы излишним. Предательство. То, что он делал, было ни чем другим, как предательством.

Отвернувшись от этой мысли, Трент снова посмотрел на мальчика и его позу невиновности. Но позу нельзя было записать на магнитную пленку, только слова. Он также знал, что не позволит мальчику исповедь, даже если в дальнейшем его исповедь не уйдет дальше магнитной пленки. Но в данный момент его это не заботило. Его отправили в этот кабинет, чтобы добиться от мальчика признание. Сегодня. И это была его миссия, и это то, что он намеревался сделать, заставив мальчика произнести слова, которые останутся на магнитной пленке.

— Послушай, — сказал Трент.

Мальчик наклонил голову, его глаза умоляли Трента, будто у него были ответы на все вопросы и лучшие их решения.

— Ты слышишь тишину, Джейсон? Там, в коридоре?

— Да, — прошептал он.

— Это — ужасная тишина. Люди ожидают, затаив дыхание, чтобы увидеть, кто выйдет из комнаты. Хладнокровный монстр, убивший ребенка или приятный мальчик из хорошей семьи, у которого никогда не было неприятностей, приводов в полицию, который такой же человек, как и они, который иногда способен на ошибки, как и любой в этом мире. Люди поймут. Но ты должен действовать, Джейсон. Все в твоих руках.

Трент видел отчаяние в глазах Джейсона, тело которого обмякло от усталости, подбородок дрожал, а слезы двумя ручейками скатывались по щекам. Он почувствовал неизбежный момент успеха, и предвкушал сладкий трепет триумфа, все уже было предрешено, сомнения прочь. Вот то, чем ему надо было заниматься, то для чего он был рожден.

«Ты то, что ты делаешь».

О, Лота. О, Сара.

Через пять минут мальчик произнес слова, которые так были нужны Тренту.

И жужжание моторчика диктофона, записывающего осипший, ломающийся голос.

3

«Это символично» — подумал Трент, увидев жука. Он был черным, блестящим, округлым. Что это был за жук, ему было неизвестно, но его неторопливое передвижение по столу пленило Трента. В это время он извлек из пластикового гнезда кассету, чтобы положить ее на стол и надписать: «Трент. Субъект допроса: Дорент».

Он свернул в трубочку журнал, чтобы одним решительным движением смахнуть жука со стола, но вдруг жук начал двигаться в другую сторону, и Трент быстрым движением смел его, наблюдая, как тот крутится в воздухе, с недовольным жужжанием улетая куда-то в дальний угол кабинета.

Он снова вернулся к кассете в черном, рифленом футляре, найдя в ней нечто неотразимое и ни на что не похожее.

«Трент. Субъект допроса: Дорент».

Он взял футляр, открыл и подумал о том, что, как и потревоженную пальцами язву, эту кассету проигнорировать будет невозможно.

Как баран на новые ворота, он продолжал смотреть на написанные им слова, не понимая, что они на самом деле значат, будто это были иероглифы инопланетной цивилизации, расшифровать которые ему было не под силу.

Неизбежно он подумал об этой маленькой комнатке в управлении полиции Монумента, о двенадцатилетнем подростке, сидящем перед ним, и, конечно же, о Саре Доунс. И больше всего, против его воли, его занимали мысли о предстоящей сцене в вестибюле этого полицейского управления. Затем он вышел из маленького помещения, оставив там потерявшего свет, безмолвно приклеенного к стулу мальчишку с глазами, в которых уже не было веры ни в кого и ни во что.

Выглянув наружу, Трент увидел Сару Доунс, появившуюся из открывшейся двери кабинета в конце коридора. Когда она его заметила, то на ее лице появилась улыбка, которую было не сдержать. Он закрыл за собой дверь, оставив там мальчика, чтобы тот немного подумал в одиночестве обо всех своих поступках, и улыбнулся в ответ спешащей к нему, молодой женщине и понял, насколько она была хороша без своей холодной элегантности.

Трент ждал. В его руках покоилась кассета. Он вкушал сладостный момент. Каблуки Сары стучали по старому, покоробленному деревянному полу. Когда она приблизилась к Тренту, то ее глаза остановились на кассете. Ему стало интересно, были ли в комнате установлены «жучки» для прослушивания допроса, если ей уже было известно, что мальчик признался. Как бы то ни было, его голос навсегда останется на кассете.

Она резко остановилась перед ним, и аромат сирени сменил запах пота, который усилился, когда она нахмурилась. Она снова кинула взгляд на кассету, и ее подбородок начал опускаться

— О чем я и думала, — озадаченно сказала она.

— Да, он признался. И все это — на пленке, — он произнес это, подавляя возбуждение и удивляясь тому, что он его почувствовал.

Он предложил ей кассету, будто это был подарок.

— Это — невозможно, — закачала она головой.

— Но так оно и есть.

— Вы заставили его признаться, — на ее устах был не вопрос, а утверждение. Голос был плоским. Даже не плоским — мертвым, обвиняющим.

Вдруг осознав нечто плохое, он не ответил.

— Убийца взят и уже под охраной, — сказала она. — Я пришла вам это рассказать. Ее брат. Его алиби с друзьями не подтвердилось. Сначала его выдал один, а затем другой, и вот он сознался.

Трент посмотрел на кассету, которая продолжала покоиться в его руке.

В этот момент он услышал, как у него за спиной открылась дверь кабинета. Он обернулся и увидел, что это сделала Сара Доунс. На него блеклыми, усталыми глазами смотрел мальчик, которого он целый день промурыжил в этом тесном кабинете. Он выглядел жалко, запугано, вся его плоть была влажной и болезненно-белого цвета — будто он только что пробежал марафонскую дистанцию.

Зазвонивший телефон вернул Трента в реальность маленького кабинета. Он снял трубку с аппарата и услышал голос диспетчера Эффи.

— Не отвечайте, Трент, — сказала Сара с долей отвращения. — Можно это сделаю я? — ее голос выдавал ее неспособность сделать именно это. — Уже прошло три дня. К жизни ее все равно уже не вернуть. Все снова возвратится на круги своя.

Три дня или тридцать, Трент знал, что ничего уже не исправить. Сара Доунс ему уже не позвонит. И от сенатора тоже ждать будет нечего.

Его челюсть начала болеть, будто старый враг, напоминающий о себе в самый неподходящий момент.

«Не забудьте о вашей встрече с шефом», — сказал Эффи с внезапной симпатией в голосе.

Она знала, что ожидало его на предстоящей встрече: понижение — нет, не в звании, во всем остальном. Может, ночные смены с вечера и до девяти утра. Ни каких особых привилегий, ни какого времени, специально отведенного на допросы и, скорее всего, ему больше никто не обратится за помощью в очередном расследовании.

Кассета лежала на столе, ожидая, когда он повесит трубку и откроет ее снова: «Трент. Субъект допроса: Дорент». Джейсон Дорент. Бедный мальчик, но, в конце концов, он был юным, свежим, не пойманным и не взятым под стражу прежде времени. «Он не застыл в янтаре, как многие другие. Как я», — подумал Трент.

«Ты — то, чем занимаешься», — сказала ему Лота.

«Но я знаю, что ровным счетом я не делаю ничего».

Кошмары прекратились через где-то неделю, и он уже не знал, где они еще продолжали быть кошмарами, а где уже стали просто снами. Отец ему говорил, что кошмары — это всего лишь сны, от которых просыпаешься, в отличие от ужасов, происходящих с тобой наяву, от которых некуда деться. И это лишь сны, переполненные событиями, которых ты себе и другим, может быть, не пожелаешь, но и реальностью они никак не являются.