Японский парфюмер - Инна Бачинская

Мы долго сидели, прижавшись друг к другу. Было очень тихо. Костер догорал, уступая место холодной осенней ночи. Воздух был пронзительно свеж и прозрачен. Высыпали первые звезды. Я чувствовала наше единодушие и единомыслие, будущее наше впервые стало определенным…

А что чувствовал Юрий? Я думала, то же самое. Оказалось, я ошибалась. «Чужая душа — потемки», — любит повторять бабуля.

Я была счастлива. «Жених приехал, — рассказывала моя хозяйка любопытным соседкам, — доктор!» Юрий был мягок со мной и нежен. Ностальгически вспоминал наши встречи, то, как впервые увидел меня, читал собственные стихи. Очень красивые, но какие-то бессмысленные. Я запомнила только одну строчку: «Время лилось июлем ягод …»

Потом он уехал, так ничего и не сказав, оставив меня в недоумении — а что же теперь?

Я все время ожидала чего-то. Я жила ожиданием. Я превратилось в одно большое ожидание. Мне казалось — сейчас откроется дверь, и войдет он ! Непременно с цветами. Или что он ждет меня у школьных ворот. Мне даже чудилась его длинная, слегка сутулая фигура у крайней яблони.

Чуда не произошло. Он не приехал и не написал. Исчез, как и раньше, бесследно. Я доучила свой класс до конца учебного года и вернулась домой. По сути, сбежала. Времена менялись, и люди менялись вместе с ними.

Я стала работать в одной из школ города, куда устроил меня дядя Андрей Николаевич. Однажды кто-то произнес у меня над ухом полузабытое: «Как жизнь, Катюша?» Это был Юрий…

Он изменился, чуть располнел, возмужал, отпустил длинные волосы, что придавало ему романтический вид. Длинное пальто, небрежно распахнутое, длинный шарф. В нем всегда была вальяжность…

— Что нового?

— А у тебя?

Он женился. Два года уже. Как оказалось потом, в ноябре, в том самом ноябре, когда навестил меня в Терновке. Такой вот выверт. Ни смущения, ни вины он, разумеется, не чувствовал.

Мы снова бродили по знакомым улицам…

— Да-а-а… Как бы это помягче… выразиться… — крякнул Каспар. — Однако! Ну и зачем он тебе?

Подруга детства Галка в отличие от Каспара выразилась вполне определенно:

— Ты что, мать, совсем с катушек слетела? Гони его к чертовой матери!

Дура, скажете вы? Наверное, дура. Я была одинока. В том возрасте, когда одиночество особенно мучительно. В итоге история повторилась. Мы снова были вместе. Он брал ключ у приятеля, и время от времени мы проводили в чужом доме пару часов.

Юрий просил ничего не трогать в чужой квартире и каждый раз внимательно осматривался перед уходом. Как-то раз увидев томик Китса на книжной полке, я не удержалась, вытащила и, открыв, прочитала на титульной странице: «Дорогому Юрочке в День рождения от мамы. Книга — самый верный и надежный твой друг, помни это». Я задохнулась от возмущения и гнева — это был его дом! Он, не желая пускать меня в свою жизнь, придумал эту ложь! Боже, какое унижение! А где же его жена? А может, он и не женат-то вовсе? Подонок! Вон отсюда!

Я почти бежала по улице, с трудом удерживая слезы. Мне казалось, меня ударили! Так мне и надо! Я ведь прекрасно понимала, что он за человек, понимала, что ни тепла, ни радости, ни любви он мне никогда не даст. Понимала, все понимала! Холодный, бесчувственный эгоист! Эстет! Музицирует, стихи сочиняет, переводами увлекается! Зубчатые колесики! Бесплоден! Бесплоден и убог! Ничтожество! Быдло! Вот именно — быдло!

Он позвонил через полгода. Я держалась холодно. Он — как ни в чем не бывало.

«Неужели он ничего не понимает? Неужели не понимает, что ведет себя неприлично?» — недоумевала я.

— Он ведет себя так, как нужно ему, — рассудительно сказал Каспар. — А ты или принимай его таким, каков он есть, или не принимай вовсе, он ведь тебе не навязывается. Выбор за тобой.

— Не звони мне больше! — сказала я, гордясь собой. Все-таки я указала ему на дверь. Так и врезала!

— Тогда позвони ты мне. — Я почувствовала, что он улыбается. — Venite ad me! Приди ко мне.

Я бросила трубку, ожидая, что он перезвонит, и тогда я снова брошу трубку. Но он не доставил мне подобного удовольствия.

«Играет, как кот с мышью», — однажды пришло мне в голову, — цапнет лапой и наблюдает — ждет, что будет дальше».

Позже я поняла, что Юрий вовсе не играл. Ему и в голову не приходило, что его поведение оскорбительно.

Потом все снова сгладилось и забылось. Мы опять где-то столкнулись, пошли в кино, кажется. И так далее, и тому подобное… Отношения продолжались — не совсем так, как раньше, правда, а в каком-то другом формате. Однажды я поймала себя на мысли, что мне нравится говорить ему гадости. Мне хотелось драки. Ему удалось воспитать из меня монстра. Рассказывая мне какую-то историю, он сказал: «Оттянулся по полной программе». Я тут же заметила ядовито, что раньше он таких слов не употреблял. Он ответил, что когда имеешь дело со жлобами, сам становишься жлобом. И тогда я с удовольствием ударила наотмашь:

— А ты и был жлобом. Хамство — твое естественное состояние!

— Я — хам?! — вскричал Юрий. — Ты с ума сошла!

Мне удалось задеть его. Я испытала мстительную радость.

— А когда ты меня среди ночи бросил на улице и ушел, это разве не хамство?

— Сама виновата. Мне не понравились твои приятели. Ты меня оскорбила, когда ответила им.

— Сейчас я тебя опять оскорбила! Уходи!

И все в таком духе.

Был еще, правда, спортсмен Владик, который нравился бабуле, — у него был отменный аппетит! Бабуля налюбоваться на него не могла, когда он за столом сметал все подряд. «Как мужчина ест, так он и работает», — говорила бабуля. Справный парень! Ничего, кроме смеха, Владик во мне не вызывал…

…И вот сидит он передо мной, на моем диване, обложившись подушками, старый добрый друг, друг сердечный. Постарел, залысины обозначились резче, кончики губ опустились. Отяжелел, обрюзг. Но артистизм, порода, шарм, что-то еще, что делало его интересным и незаурядным, по-прежнему в наличии, хотя и поблекло изрядно. И желанным? Да! Желанным. Когда-то, не не сейчас. Ладно, если честно — может быть, самую малость… Я освободилась от него, не смотрела снизу вверх, не восхищалась. Он вызывал во мне чувства почти родственные, еще любопытство и, пожалуй, симпатию. Возможно, жалость. Ведь обречен на одиночество. Нет в его жизни ни тепла, ни привязанности. И не будет. А может, ему вовсе и не нужны тепло и привязанность? Есть книги, есть музыка, театр, сочиняет стихи. А «роскошь общения»? А радость единомыслия, сочуствие? А ко мне он зачем приходит?

— Как твои больные? — спросила я, прерывая затянувшееся молчание. Я в отличие от Юрия Алексеевича, никогда не умела держать паузу.

— У меня больше нет больных, — отвечал он равнодушно.

— То есть как это — нет?

— Нет. Я ушел из больницы.

— Почему?

— Устал. Знаешь, я глубоко убежден, что социальная справедливость начинается с бесплатного медицинского обслуживания. Все остальное менее важно, — он помолчал, словно раздумывая, стоит ли продолжать. — Мне стало стыдно говорить пациентам: «Вам нужно это лекарство, но, к сожалению, у нас его нет. А вот в такой-то аптеке оно есть», — зная, что никогда этот человек не сможет купить его в частной аптеке или на черном рынке. Мне надоели врачи, вымогающие деньги у больного. Есть деньги — будешь жить, нет денег — помирай. Мои родители тоже врачи. Они, наверное, последнее поколение врачей, верных клятве Гиппократа. Если бы я был не из докторской семьи, мне было бы легче. Я устал от непрофессионализма, равнодушия, отсутствия врачебной этики. Устал, подумал и ушел. А кроме того, ты же знаешь, — продолжал он после паузы, — я никогда не любил своей профессии. Это был выбор родителей.

— И что ты сейчас делаешь?

Я даже рот открыла от удивления. Вот так, запросто, взял и ушел? Что-то новое появилось в Юрии — действительно устал? Сочувствие шевельнулось было в моей душе, но я вовремя себя одернула.

— Разве так важно что-то делать? — Он с любопытством смотрел на меня.

— А жить на что?

— Ах да, совсем забыл о жизненных потребностях! — ернически ухмыльнулся Юрий. — О грубой реальности. Устроился тут в одно место. Вернее, устроили. Благодарные пациенты.

— И что же ты теперь делаешь?

— «И не мешает ли это тебе оставаться человеком», как сказала одна чеховская героиня. Нет, Катюша, не мешает. Наоборот, мне комфортно сейчас. Я делаю любимую работу, не испытываю отрицательных эмоций. Почти не испытываю, если быть честным и откровенным. То есть испытываю, но в гораздо меньшей степени, чем раньше. А если закрыть глаза и уши… тогда совсем хорошо. К тому же работа эта очень неплохо оплачивается.

Он смотрел на меня, улыбаясь, и какое-то милое лукавство сквозило в его взгляде. Он действительно переменился. Устал и… и… успокоился. Роняет слова, не обличает, сидит в подушках, полуспит, улыбается. И яда, чувствуется, поменьше стало. Интересно, использованный яд восстанавливается или нет?