13-й апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях - Дмитрий Быков

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —

большие,

маленькие,

многие!—

скачут бешеные,

и уже

у нервов подкашиваются ноги!

(1915)

Одинаково — и почти одновременно — оформляются клятвы:

Подъемля торжественно стих строкоперстый,

клянусь — люблю

неизменно и верно!

(1922)

Присягну

перед целым миром:

гадок чай

у частных фирм.

(1923)

С философией лирические герои поэм и реклам разделываются с одинаковой легкостью:

Я знаю: гвоздь у меня в сапоге

Кошмарней, чем фантазия у Гете.

Разрешаются все

        мировые вопросы,—

лучшее в жизни —

        «Посольские»

                папиросы.

Иногда получаются замечательные контаминации:

Вам ли понять,

почему

я,

спокойный,

насмешек грозою

душу на блюде несу

к обеду грядущих лет?

С небритой щеки площадей

стекая ненужной слезою,

я,

быть может,

последний поэт!

Хватайтесь

        за этот

                спасательный

                        круг!

Доброкачественно,

        дешево,

                из первых рук.

Или уж вовсе на грани кощунства:

Если

        я

                чего написал,

если

        чего

                сказал —

тому виной

        глаза-небеса,

любимой

        моей

                глаза.

Глядит глазасто

верст за сто:

всё тут,

и земля и труд.

Летит перекличка:

да здравствует смычка!

Или еще, на темы пресловутого быта — который он ненавидел и который вынужден был рекламировать:

Впрочем,

раз нашел ее —

душу.

Вышла

в голубом капоте,

говорит:

«Садитесь!

Я давно вас ждала.

Не хотите ли стаканчик чаю?»

Что делать?..

Положение отчаянное…

Беги

покупай печенье Чайное.

И, как два примера абсолютной тотальности:

Я над всем, что сделано, ставлю nihil!

Все, что требует

        желудок,

                тело

                        или ум,—

все

        человеку

                предоставляет ГУМ.

ГУМ предоставляет всё. Над остальным ставим nihil.

Маяковский — поэт вывесок и поэт-вывеска. И это очень эффектно в обоих случаях.

2

Правда, он тут не первый: первый, как почти во всем, Блок. «Чуть золотится крендель булочной» — из этого (1906) выросли все вывески Маяковского. Но как город начала века немыслим без электрической вывески — чуть ли не главной приметы урбанистического пейзажа у нас и точно главной в Америке,— так и лирика начала века уже немыслима без рекламы и саморекламы. Вся жизнь его была такой город с вывесками; но будем помнить, что это город двадцатых, в нем есть порт, в порту пароходы (и порт — любимое его место, он в каждом приморском городе подолгу там гуляет), и все городские страсти подсвечены дешевой и неотразимой экзотикой. Маяковский — современник Грина, Вертинского с его банальным, бананово-лимонным Сингапуром, но что же сделаешь, и банальность эта, сдобренная иронией, все равно обаятельна; Маяковский — московский двойник Гумилева, по-своему развивающий две главные его темы — неутомимую экспансию героя-завоевателя и полную его беспомощность перед женщиной, которую он завоевать не может. Отсюда ревность Лили к Ахматовой — и Ахматовой к Лиле — и странная взаимная приязнь Ахматовой и Маяковского.

Лично они общались очень мало, хотя в «Бродячей собаке» им трудно было не встречаться; Ахматова оставила крайне скупые устные воспоминания и одно, не самое удачное, стихотворение — «Маяковский в 1913 году». Когда у Ахматовой попросили воспоминания для скандального тома «Литнаследства», она, по воспоминаниям Лидии Чуковской, отказалась: «Я в сущности очень мало знала его — и только издали… Да и зачем мне бежать за его колесницей? У меня своя есть. Кроме того, ведь публично он меня всегда поносил, и мне не к лицу восхвалять его». Насчет «поносил» — неправда: будучи влюблен, он всегда напевал ее стихи, как ревниво свидетельствует все та же Лиля,— особенно часто «Мальчик сказал мне «Как это больно», и мальчика очень жаль». По-настоящему важная встреча была одна: «Помню, как-то шла по Морской. Шла и думала: вот сейчас встречу Маяковского. И вдруг вижу — действительно идет Маяковский. Он поздоровался и говорит: «А я как раз думал о Вас и знал, что Вас встречу». Пошли вместе; о чем-то говорили. Он читал мне свои стихи, кажется «А вы могли бы?»» (так этот устный рассказ воспроизвела Н. Реформатская). Как свидетельствует Цветаева (впрочем, когда она говорит о людях хорошее, верить ей трудно, ибо она приукрашивала всех), Маяковский осенью 1921 года «с видом убитого быка» расспрашивал всех, действительно ли Ахматова покончила с собой после казни Гумилева. «Стихи Ахматовой не хрупки, они монолитны и выдержат давление любого голоса»,— говорил он Симону Чиковани в Тбилиси уже в двадцать шестом.

Их взаимные влияния подробно исследовались много раз — в статье С. Коваленко, «Ахматова и Маяковский», в книге А. Субботина «Маяковский сквозь призму жанра» (где, в частности, впервые отмечено сходство «Про это» и «Поэмы без героя» — главным образом в появлении темы мальчика-самоубийцы, о чем мы еще скажем). Нас здесь интересует иное — общая стратегия. Чуковский — вызвав, кстати, насмешку Маяковского и огорчение Ахматовой,— с исключительной проницательностью сопоставил их в известной лекции 1921 года «Две России» (впоследствии он переделал ее в статью «Ахматова и Маяковский»). Михаил Кузмин отмечал в книге «Условности» правомочность такого сопоставления: «Ибо поэты, при всем их различии, стоят на распутии. Или популярность, или дальнейшее творчество». Но дело было, конечно, не в популярности — хотя и в ней тоже. Переформулируем: или творчество, или жизнетворчество. Потому что литература после 1923 года стала по многим причинам невозможна: исчез читатель, не стало места лирическому герою, ибо поэт перестал быть фигурой неприкосновенной и знаковой, и вдобавок его на каждом шагу унижали. Да и возможна ли сама лирика после революции, Гражданской войны и в особенности после нэпа, когда все это оказалось напрасно и утопия не состоялась? Поэзия еще может выжить в условиях террора, но после краха утопии — вряд ли; и в 1923 году русская лирика либо прекратилась, либо стала искать иные формы. Маяковский ушел в газету, а по сути — в жизнетворчество, только творил не свою жизнь, а общую; Ахматова скрылась, замолчала. При всей противоположности их стратегий в двадцатые невозможно отрицать, что эстрадность — их общая черта; что собственную жизнь они сделали главным своим сюжетом; что «недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией»,— жестокие ахматовские слова о «Втором рождении» Пастернака,— к Маяковскому никак не применимы: он-то весь нараспашку, он и постель вынес на эстраду, и застрелился так, чтобы об этом знали все. «Всем» — адресовано предсмертное письмо. Все — на сцене, собственная жизнь — факт искусства, лирика — интимный дневник, барьеры сняты. Все трагические девушки говорят о себе словами Ахматовой, все юноши признаются в любви словами Маяковского, и стратегия «первые будут последними» — утверждение собственного изгойства и собственной царственности — их тоже роднит больше, нежели любых других современников.