Вергилий, нет! - Моник Виттиг

XXXV

Избитые

(Зачем ты пришла в этот круг, если не для того, чтобы посмеяться над моими несчастьями - ты, которая никому не принадлежит и любит себе подобных? Ради элементарного приличия стоило бы запретить тебе приближаться к тем, с кем ты одного пола и кто страдает под властью своих господ. Ты пришла полюбоваться на то, как меня бьют? Тебе нужно пересчитать мои шрамы - да что я говорю: шрамы? - мои разорванные мочевой пузырь и селезенку, мои сломанные ребра, руки и ноги, мой раздробленный череп, выбитые зубы, растянутые мышцы и связки, мои раны и кровоподтеки? Или тебя больше интересуют орудия и инструменты, которые использовались, чтобы меня изуродовать, искалечить, погрузить в бездну ужаса, сделать тише воды ниже травы? В таком случае вообрази все, что только можешь вообразить. Занеси в свой список все подряд: ружье, нож, скальпель, бритву, веревки, цепи, палку, кнут, боксерский удар кулаком, кувалду и так далее. Если же тебя интересуют сами обстоятельства, все их разновидности - кто-то был избит до смерти кулаками и ногами, кто-то зарезан, кто-то удушен, кто-то в припадке крайнего бешенства застрелен из ружья.)

Уже который раз, вступая в разговор, я становлюсь мишенью для брани и оскорблений. Тем временем Манастабаль, моя проводница, раскладывает перевязочные материалы, мази, шины, иглы для подкожных инъекций, таблетки, достает из своей сумки скальпели и иглы для медицинских швов - не глядя на жертв и даже, кажется, не прислушиваясь к их речам. А те продолжают:

(Ты, которая проводишь свою жизнь как хочешь и гордишься этим, - что тебе здесь нужно? Ты знаешь о том, что в тюрьме, где я брожу меж четырех стен, едва волоча ноги, он принимается тщательно избивать меня ударами тяжелых сапог - сначала пинком в берцовую кость, потом по бедрам, по пизде - его сапог поднимается все выше, по мере того как мое тело складывается пополам, я корчусь и извиваюсь, моя кожа словно покрывается ожогами медуз, которые протягивают свои язвящие щупальца все дальше и дальше, и среди этого града ударов, которые он наносит уже сверху, в моей голове, где-то между глазами и затылком, вспыхивает слабое сияние - и вот мое тело становится влажной бесформенной грудой, не имеющей никакого отношения ко мне, связанной со мной одной только болью; а удары все продолжают сыпаться - в живот, в грудь, в бока, и вот мне кажется, что внутри уже не осталось живого места - но вот новый удар ногой: по глазам, носу, губам - и когда я замираю на полу, опухшая и окровавленная, я ничего уже не вижу, все погружается во мрак.)

Я смотрю на них и вижу, что их лица уже не человеческие. Их голоса сливаются, превращаясь в хриплый рык, бульканье, шипение и свист, раздающийся из бесформенной массы, изуродованной побоями и страданиями. Рассказы о зверствах, жертвами которых они стали, все множатся, звучат все новые подробности. Выясняется, что они настоящие эксперты в области побоев и ранений - их познания обширны и детальны. Для них нет ничего неизвестного в том, как наносить удары, оглушать, бить со всего размаху, сломать нос, крестец или ребра, разбить голову, стремительно набрасываться, избивать, выпускать кишки, дубасить, грубо обращаться, осыпать побоями, калечить руки и ноги, топтать сапогами. Они знают все о ранах и ушибах, которые могут быть получены от раздроблений, разрывов, ударов, переломов. Они знают все о палках, дубинках и тяжелых дубинах, тростях, хлыстах, кольях, ружейных прикладах, кувалдах, прутьях, бычьих жилах, резиновых шлангах, стрекалах. Так же хорошо они знают о холодном оружии (ножи, тесаки, топоры, кинжалы, мечи, бритвы, пилы, ножи для колки льда, ножницы) и огнестрельном (револьверы, ружья, винтовки), с жаром обсуждают в деталях способы заточки одних и перезарядки других. Они рассказывают о протыкании, раздроблении, расчленении, рассечении, разрезании или об изрешечении пулями - и, каким бы плачевным ни было их состояние, они еще усугубляют его своими рассказами. Глядя на них, до такой степени искалеченных, постигнутых столь жестокой участью, что лишь немедленное усиленное лечение могло бы их спасти, мне хочется, чтобы они поберегли силы, и я пытаюсь заставить их замолчать. Но Манастабаль, моя проводница, ощупывая переломы и ушибленные места, вправляя вывихи и приводя в порядок связки, приказывает мне не мешать им говорить:

(Благо, что словами можно умерить те страдания, которые выпали на их долю.)

XXXVI

Ахерон 3

Мы снова на берегу темноводного Ахерона, вдоль которого растут деревья с темно-зеленой листвой и стоят скалы из светлого и черного янтаря, словно светящиеся изнутри. Манастабаль, моя проводница, указывает мне на мутный поток, который резко выделяется на фоне прозрачного течения черно-желтой лентой, и из которого река выносит к скалам черный и светлый янтарь. Манастабаль, моя проводница, говорит:

(Слезы, которые льют по мертвым, черного и желтого цвета. Они сливаются в единый поток, который протекает через преисподнюю.)

Я наблюдаю за тем, как мрачный бурный поток слез исчезает под землей у подножия скалы, покрытой приморскими соснами. У песчаного отлогого берега я вижу лодку, длинную и плоскую. Манастабаль, моя проводница, делает мне знак занять место на скамейке, тогда как она сама на этот раз становится к рулю. Я спрашиваю ее, уж не отправляемся ли мы в подземное плавание, и, получив утвердительный ответ, прошу избавить меня от этого, говоря, что не испытываю ни малейшего восторга при виде пещер, гротов, ущелий и подземных коридоров.

(Этого не избежать, Виттиг, чтобы попасть туда, куда мы направляемся. Река слез, проливаемых по мертвым, струится глубоко под землей, пока не вливается в устье с другой стороны горы, сквозь которую протекает.)

И, больше не слушая моих причитаний, Манастабаль, моя проводница, отталкивается коротким веслом от берега, и лодка начинает скользить по воде. Несколько раз повернувшись вокруг своей оси, она достигает середины реки, управляемая Манастабаль, моей проводницей, стоящей сзади, тогда как я лежу на животе, упираясь локтями в дно лодки, и освещаю нам путь фонариком. Вскоре темнота сгущается до такой степени, что тонкий луч фонарика едва способен ее рассеять. Раньше я никогда не видела ничего похожего на то, что предстает сейчас моим глазам, и не могу найти для него подходящих описаний. Я могла бы рассказать о неясно различимых пляжах с бриллиантовым песком там, где прибрежная скалистая равнина, выдаваясь вперед, образовывала заливы. Я могла бы рассказать о скалах, о высоких мысах, островках, странных деревьях и кустах, растущих на берегу. Могла бы рассказать о колониях летучих мышей, вспугнутых появлением лодки и бесшумно кружащих в темноте. О птицах с одним-единственным крылом, которые летают, как мятые бумажные листы, и спят на отвесных скалах, завернувшись в свое крыло, словно альпинисты в спальные мешки. О существах, похожих на свернутые кульки, чье широкое основание служило ртом, а острый конец - зрительным органом: зарывшись основанием в песок, они торчали из него здесь и там. Но я ни в чем не уверена. Из-за того, что я несколько раз засыпаю, путешествие кажется мне очень долгим. Лодка равномерно движется вперед. Вода сверкает в лучах моего фонарика. Время от времени Манастабаль, моя проводница, говорит мне:

(Прикоснись к ней. Это температура слез.)

И я удивляюсь, потому что, когда я погружаю в воду руки до локтей, она оказывается горячей и приятно расслабляет мускулы. Через какое-то время бульканье и слабое посвистывание говорят о том, что вода приближается к точке кипения. Потом река в последний раз поворачивает, мы проплываем мимо последней скалы - и на нас обрушиваются потоки света. Мы видим залитые лучами луга по обе стороны реки - берега здесь становятся плоскими. Манастабаль, моя проводница, вместо того чтобы причалить к одному из них, правит лодку прямо к большому острову, в середине которого высится гора. Тогда я напоминаю ей эпизод с магнитной горой, почти не сомневаясь, что мы вскоре окажемся в воде. Но Манастабаль, моя проводница, указывает мне на скалистый выступ на краю острова, у подножия которого река разделяется на два потока: один из них прозрачно-медовый, другой - как черный халцедон, расплавленный оникс или гагат. Прежде теплая вода здесь охлаждается и густеет, как желе. И с того места, где Манастабаль, моя проводница, привязывает лодку, видны высокие громады светлого янтаря, а на противоположной стороне острова - черного. Я кидаюсь во все стороны, пытаясь схватить текучее вещество, пока оно окончательно не застыло и не ушло на дно. Тем временем Манастабаль, моя проводница, достает из лодки большие рыбачьи сети. Мое ликование столь велико, что я едва могу произнести:

(Ах, Манастабаль, моя проводница, какой чудесный будет у нас улов! И слезы, пролитые по мертвым, смогут оплатить свободу живых! Как же я тебе благодарна за то, что ты заставила меня проделать это путешествие!)