Последние истории - Ольга Токарчук

Хозяйка громко смеется, собаки дружно поднимают головы и внимательно смотрят на нее.

Шерсть похожа на спутанную старую пряжу, паклю. Там, где под длинными волосами проглядывает кожа, видно, как она натянута и плотно, словно черные колготки, облегает кости. Ида осторожно гладит эту шерсть. Окликает собаку по имени, но та уже не реагирует.

— Что ты? Ина, что с тобой? — повторяет женщина, осторожно дуя ей в нос. — Эй, собачка, что с тобой?

Дыхание возобновляется, неровное, прерывистое, все более слабое, поверхностное. Потом снова замирает.

Ина занята. Должно быть, это трудная, требующая сосредоточенности работа, закрытые глаза порой легонько подрагивают, наверное, там, под веками — просторы, на которых идет важная игра, не оставляющая ни секунды свободной, всепоглощающая. Ида гладит собаку по морде. Осторожно, боясь помешать. Там — Ина, а здесь — ее брошенное тело, при виде которого сжимается от жалости горло. В горле у Иды шершавый шарик, он давит, царапает гортань — ни выплюнуть, ни проглотить. Она видит черные подушечки на собачьих лапах, потрескавшиеся и ороговевшие, словно подошвы ботинок, видит чуть обнажившиеся кончики зубов, грязный от выделений хвост. Тело обладает памятью. Каждая его частичка помнит беготню, прогулки и охоту, радости, игры, прыжки. Какие-то дни, дожди и грозы, бегства и погони, приезды и прощания. Такая память — вроде пищевого концентрата: кажется, разбавь ее немного тем, что заменяет здесь воду, — и жизнь расцветет опять, возвратится и заиграет красками, начнется снова. Помнит тело, а вовсе не разум. И тело умирает вместе с памятью.

Иде кажется, что собака просит: «Оставь меня в покое». Убирает руки и взбегает на второй этаж, окликая стариков по имени. Влетает в коридорчик перед своей комнатой, стучит в каждую дверь, но никто не отзывается, поэтому она осторожно заглядывает внутрь, но видит лишь пустоватые помещения, кровати, накрытые выцветшими покрывалами, и старые ночные столики с дырявыми нитяными салфетками и букетами искусственных цветов. В ожидании гостей. В одной из комнат Ида обнаруживает включенное радио, которое шепчет что-то о погоде, и догадывается — хозяева, наверное, уехали рано утром, еще ночью, пока она штурмовала отвал. А эту умирающую собаку бросили на нее, не оставив даже лекарств для уколов.

Она возвращается вниз. Над подстилкой стоит белый пес — молчаливый свидетель агонии. Ина лежит на боку, вытянув голову вперед, неподвижно. Только легкий спазм, дрожь пробегает по туловищу, ритмично, хоть и едва заметно колеблет, словно кто-то его раскачал, сдвинул с места, а теперь движение угасает. Ида кладет ладонь на это место — шерсть жесткая и теплая.

— Ина? — окликает она тихо.

Откидывает спутанную шерсть с собачьих глаз — они полузакрыты, из-под век блестит кусочек скользкой поверхности.

— Ина?

Глаз открывается. Черное стекло, жидкая, бездонная чернота кажется беспредельной. Куда он глядит, неизвестно, но наверняка видит все. Иде кажется, что глаз выглядывает из-под маски, что цепенеющее, звериное, больное тело — лишь костюм, кудлатая, неопрятная и странная личина. Под маской кто-то другой, родной и близкий Иде, в сущности, родственник, тревожащий своим с нею сходством.

Глаз ведет в иной космос, сотканный сплошь из равнодушных механических движений, повторяющихся и вечных. Там свист галактик и гигантские пространства, состоящие из скоплений тьмы, высохшей черноты.

Потом глаз плавно закрывается, и Ида понимает это движение — вот куда уходит собака. Дрожь вдруг прекращается. Ида смотрит, не в силах поверить, что это так просто и очевидно. Все кончено. Она прикасается к тому, что осталось и напоминает теперь испорченную мягкую игрушку, выделанный мертвый мех.

Ида поднимается, и взгляд ее падает на прямоугольник окна — снова туман. От резкого движения кружится голова.

Она выходит из дому, смотрит вперед, на трубы и подъемники шахт, расплывчатые силуэты которых вырисовываются в сером воздухе. С грохотом сползает с крыши большой пласт снега и падает на землю, слышна поспешная капель, выстукивающая рваный ритм, дырявящая снег. Ида протирает глаза и успокаивается.

Она отправляется прямиком в сарай, раскрывает тяжелые двери, зажигает свет. Здесь боксы и клетки, а еще огороженные низкой сеткой полки. В центре стоит стол, на нем-то и обнаруживаются шприцы и коробки с лекарствами. Упаковки одноразовых шприцов, перевязочный материал и аэрозоли, бутылочки. Несмотря на электрическое освещение, темно, и только проходя вдоль боксов, Ида замечает в одном из них лошадь. Она лежит. Поднимает морду, когда женщина останавливается, чтобы ее рассмотреть. Ужасно худая и, видимо, слепая — большие глаза почти белые. В соседнем отсеке Ида видит черную козу, неподвижно лежащую на боку. Дальше несколько пустых боксов, на полу свежее сено, стены побелены известью, чисто. Потом Ида видит коробки с дырками, которые старики с Адрианом выгружали тогда из пикапа. Их больше десятка, сейчас они открыты, и в каждой, на подстилке из лигнина — крыса. Ида инстинктивно пятится, но любопытство толкает ее вперед. Разглядеть удается только одну — съежившуюся, забившуюся в подстилку, с выбритой на спине шерстью, синяками от уколов. Ида закрывает за собой дверь.

До того злополучного поворота Ида ехала по заснеженной дороге, уже где-то за Новой Рудой. Заметила ли она что-то важное, непривычное, какое-нибудь предостережение или знак? Только теперь она вспоминает, что один раз все же останавливалась — перекусить. Увидела у обочины маленькую закусочную с нарисованным на белой штукатурке Дональдом-Даком. Едва успела свернуть.

Официантка в обтягивающих полиестровых брюках сосредоточенно прикалывала полоски бумаги с названиями блюд. Красные кнопки у нее во рту казались выступившими на губах каплями крови. Ида попросила вареники и свекольник и теперь, в ожидании заказа, оглядывалась по сторонам. Небольшое помещение, полностью обшитое белыми пластиковыми панелями. На полу холодная серая плитка. Стойка и вся мебель — из белой пластмассы: садовые стулья и столики с отверстием для зонтика, вешалка у дверей, подставки для искусственных цветов, горшки. Все остальное красное — солонки и сахарницы, салфетницы, отороченные белым кружевом нейлоновые занавески. Повсюду мучительный контраст белого и красного, который у Иды всегда ассоциировался с больницей, кровотечением или неожиданно пришедшей менструацией, этим неприятным сюрпризом — кроваво-красное пятно на простыне.

За столиком под телевизором на металлическом кронштейне, в котором почти беззвучно мелькали картинки MTV, сидели мужчина и женщина — отстранившись друг от друга, полулежа на шатких садовых сиденьях; усталые, они словно переводили дух во время долгого путешествия. Женщина сказала:

— Ну не надо так…

А он ответил:

— Как? Я просто говорю.

— Успокойся.

— Это ты успокойся.

— Если ты хочешь, чтобы было хорошо, и будет хорошо. А не захочешь, так и не будет.

— Я только хочу знать.

— Я тебе говорила.

— Перестань. Что ты мне говорила?

— Я все тебе сказала.

— Ты, наверное, шутишь.

— Это ты шутишь.

— Я не шучу. Ты мне ничего не сказала.

— Знаешь что?! Ничего тебе не сказала? Ну ты и…

— Плевать я хотел.

— Пойми наконец, я тебе все сказала.

В этот момент Иде принесли еду: шесть вареников, политых жиром со шкварками, на одноразовой тарелке. Рядом на белой салфетке официантка положила пластиковые приборы. С другой стороны поставила свекольник в одноразовой, размякшей от тепла кружке. Свекольник из пакетика, а вареники, небось, готовые — такие разогревают на поддоне в микроволновке. Ида откусила кусочек — безвкусный, просто теплый и все. Та пара теперь стояла на улице, курила, шевеля губами. Женщина ковыряла носком сапога гравий, которым был посыпан подъезд к закусочной, потом подняла капюшон пуховой куртки.

Сделалось темно, внезапно, неожиданно, как обычно бывает в канун весны. Пошел снег. Ида расплатилась и села в чужую машину, собираясь навестить свой прежний дом. Так что это был последний разговор, услышанный перед аварией и ее появлением здесь. Он записался на пленку, на этот магнитофон, собранный из клеток, прошитых красными нитками. Потом слова Ольги: «Уже? Ты же только что вышел».

Снаружи серо, никаких фиолетовых фонарей. Ида разглаживает выцветшее покрывало и собирает свои вещи — ключи от чужой машины, перчатки и пальто, а больше ничего и не было. Ей хочется оставить комнату такой, как будто она никогда сюда не приходила, стереть все следы. Потом тихонько спускается вниз. Снова сыплет снег, так же, как когда она шла сюда; отпечатки ее ног наверняка моментально исчезнут. Ида пересекает железнодорожные пути и выходит на пустынное шоссе. Небо белое, и земля тоже, но ей все равно, пусть даже они бы поменялись местами. Шоссе убегает вперед и постепенно скрывается под снегом. Шагать неудобно, снег липнет к сапогам, мокрый и тяжелый. Серый свет застывает, густеет. Хлопья падают все медленнее, потом уже лишь легонько трепещут в воздухе. Наконец замирают. Мир останавливается.