Встречи на берегах Ёдогавы - Анатолий Мамонов

Жизнь уходила… Но когда же придет долгожданное освобождение? Да и придет ли оно?..

От сердца своегоСегодня я бежал,Как зверь больной,Куда глаза глядят…От недовольства жизнью я бежал.

И все же, читая и перечитывая «Горсть песка» (равно как и другую книгу Такубоку — «Грустная игрушка»), замечаешь, что пессимистический настрой стихов не всеобъемлющ. Убеждаешься, что «Горсть песка» проникнута и оптимизмом, искренней симпатией к людям. Да и могло ли быть иначе, если поэзия Такубоку отображала реальность во всем богатстве красок и оттенков? «Надо писать стихи, крепко стоя обеими ногами на земле, — говорил Такубоку. — Надо писать о чувствах, тесно связанных с реальной жизнью. Надо писать стихи, необходимые для нас, от которых исходил бы запах нашей повседневной еды, а не редких изысканных блюд».

В поэзии Такубоку древнее пятистишие — танка, этот традиционный малый поэтический жанр, избавилось от условностей, наложенных предыдущими веками, наполнилось соками полнокровной жизни. Поэт вдохнул новое содержание в форму тысячелетней давности. Он поднял новую тему — воспел любовь к своей родине, к своему народу:

Сегодня снова боль в груди моей.И думаю: «Уж если умирать,Уеду и умру в родном селе! [9]

Последний сборник Такубоку, «Свист и свисток», создавался в период увлечения поэта социалистическими идеями. Он посещал кружки, где революционно настроенные интеллигенты вели жаркие политические споры. Но, к сожалению, только споры. Об этом с горечью говорит Такубоку в стихотворении «После бесконечных споров». Пылкие сердца, горячие головы! Но никто из споривших не предлагал, подобно русским единомышленникам, идти «в народ». И когда поэт встретил среди них не случайного попутчика революции, а настоящего борца, он проникся к нему огромным уважением. Встречу сохранило потомкам стихотворение «Надгробная надпись».

Свою недолгую и печальную жизнь Исикава Такубоку посвятил народу. Мечта о новом завтрашнем дне, о революции не покидала поэта до последнего вздоха:

Верно, думают с грустью об этом жена и друзья, —Ведь смертельно я болен, и все жеГоворю беспрестанно о революции вновь!

Но Такубоку не только демократический поэт, глашатай социальной бури. Такубоку — тончайший лирик, воспевший любовь, душевную человеческую привязанность:

Как в груду мягкую скопившегося снегаПылающие щеки погрузить —Вот так бы полюбить!

А как трогательно пишет поэт о матери, раньше времени состарившейся от нужды и горя:

Я в шуткуМать на спину посадил,Но так была она легка,Что я не мог без слезИ трех шагов пройти!

Эти строки невольно воскрешают в памяти другие, написанные в другой стране:

Ты жива еще, моя старушка?Жив и я. Привет тебе, привет!Пусть струится над твоей избушкойТот вечерний несказанный свет.

Много общего у двух этих разных поэтов — Есенина и Такубоку. И свежесть чувств, и нежность души, и грусть, и молодость, и надежды… О родственности их поэзии когда-то говорил академик Н. И. Конрад. Об этом пишет и современная японская критика. Но более всего это подчеркивают стихи. Можно немало привести примеров. Но мне хотелось бы обойтись еще одним. Вспомним, с какой теплотой писал Есенин о животных, о «зверье», которое, «как братьев своих меньших, никогда не бил по голове». Вспомним «Собаке Качалова»:

Пожалуйста, голубчик, не ложись.Пойми со мной хоть самое простое.Ведь ты не знаешь, что такое жизнь.Не знаешь ты, что жить на свете стоит…

А вот трехстишие Такубоку:

В тот день, когда я голодал,Так добра была морда собаки, что в лицо мне                                            глядела,Голодная, тонким виляя хвостом!

…На берегу реки Китаками, где протекало детство поэта, на фоне белоснежной горы Иватэ высится огромная глыба камня, воздвигнутая в честь Такубоку. На полированной поверхности памятника высечены строки поэта, посвященные родной реке и плакучей иве. Те же строки, к которым каждой весной с ветвей цветущих деревьев взывает звон колокольчика:

Вы перед глазами у меня,Берега далекой Китаками,Где так мягко ивы зеленеют,Словно говорят мне:«Плачь!»

«Русское поле…»

Роберт Бернс был крестьянином, Лермонтов — военным… Есть поэты — врачи, сталевары, архитекторы… Сколько поэтов — столько профессий. А может ли стать поэтом работник торговой фирмы? Вещественное доказательство у меня в руках: сборник, отпечатанный на гектографе в количестве трехсот экземпляров самим автором, тогда еще работником фирмы «Токо Буссан».

«Туманом не будешь сыт», — говорят в Японии. У Усами Наоки — семья, и поэтому приходится совмещать литературный труд со службой.

Вспоминается моя первая встреча с Усами… В ослепительном блеске юпитеров замерли ожидающие взлета стальные птицы. Нескончаем поток провожающих. В тот далекий осенний вечер шестьдесят второго года я провожал в Японию моего друга — переводчика и литературоведа Накамото Нобуюки, стажировавшегося на курсах русского языка при МГУ. Самолет уже взмыл в воздух, когда я увидел рядом с собой молодого японца в сером плаще. Он что-то спросил по-русски с сильным акцентом. Кажется, как пройти к стоянке такси. Разговорились.

— Усами Наоки, — представился незнакомец.

Я вздрогнул. Однофамилец? А если действительно… И, сдерживая волнение, твердо сказал:

— Я знаю, вы поэт.

Мой собеседник изумленно уставился на меня. Молчание затягивалось. Наконец он нарушил паузу, медленно и не очень уверенно произнес:

— Да, я пишу стихи…

— Ну как же, как же, — подхватил я, — например, стихотворение «Посвящается полицейской дубинке», вы написали его в 1952 году…

Узенькие глаза японца расширились до предела. Мне пришлось раскрыть свои карты:

— Я журналист и переводчик японской поэзии.

И, к великому удовольствию поэта, все еще не верившего своим ушам, я прочитал его стихотворение, которое в переводе В. Н. Марковой включено в книгу] «Японская поэзия» (1954):

Браво, умнее нельзя решить,Такого еще не видано сроду!Полицейской дубинкой                            вы сокрушитьХотите борьбу за мир и свободу!В глупой злобе                нечего пялиться!Нас не разбить                и железною палицей!Но разве мы из стекла?                           Едва ль!Мы — живая сталь!Мы — живая сталь!Сойдитесь,            сколько вас про запас,Ударьте,           и разнесется звон!Ударьте           по одному из нас,И превратится в сталь                         миллион.Это — мы,             это наш союз-богатырь,Союз борьбы                за свободу                             и мир!

Разумеется, я не помнил наизусть строк авторского предисловия, но сам автор, стоявший рядом со мной на дорожке аэродрома, не мог не помнить их: «2 февраля 1952 года был беззаконно арестован и зверски избит полицейскими и шпиками один из студентов Токийского университета. Меня тоже избили дубинками за то, что я вступился за него.

Одновременно полиция избила кулаками и прикладами восьмерых студентов в городе Нагоя, протестовавших против ареста одного из своих товарищей. Вся вина его заключалась в том, что он расклеил листовки с призывами бороться против повышения платы за учение».

Расстались мы далеко за полночь и с той поры встречались каждый раз, когда Усами приезжал в Москву или мне доводилось бывать в Японии.

В один из приездов Усами привез мне свои новые стихи и очень просил перевести их как можно скорее: его пригласили выступить по московскому радио.

Осенью 1966 года я поехал в Японию. Самолет в то время летал до Хабаровска, через несколько часов шел поезд до Находки — и почти сразу посадка на теплоход, отходящий в порт Иокогама.

Коротая время в Хабаровске в ожидании поезда, я зашел в редакцию «Тихоокеанской звезды» и неожиданно для себя узнал, что на страницах газеты месяца два назад опубликован мой перевод из Усами. В редакции любезно разыскали экземпляр газеты.

«Когда спрашивают, какая у меня профессия, я не говорю: журналист я или переводчик, учитель, поэт или работник торговой фирмы. Я отвечаю: я — рабочий, ибо капиталисты эксплуатируют меня, раз я живу в их обществе». Эти слова Усами припомнились мне, когда я перечитывал его сборник «Ундо», выпущенный токийским издательством «Акасиа».