Не гламур. Страсти по Маргарите - Константинов Андрей Дмитриевич

Катюшу я впервые увидела на кастинге и сразу прикипела к ней душой. Нежная, романтичная, с пушистой русой косой и мечтательным взглядом, наша Катюша, казалось, опоздала со своим рождением лет на двести.

– Ох, Катька, когда он еще выйдет, этот номер, и выйдет ли вообще? – горестно вздохнула я. – Проблема ведь не только в том, что мы взялись за дело, в котором ни бельмеса не смыслим. Да сейчас любой, даже самый бездарный проект можно раскрутить, были бы деньги, а у нас их нет.

– И в ближайшее время поступлений не будет, – слизывая взбитые сливки с губ-сердечек, подала реплику с места Мила Пчелкина.

Ведь недаром же говорят мудрые люди, что месть – это блюдо, которое подают холодным. Прежде чем пускаться в авантюру с журналом, надо было хорошенько все рассчитать и при этом предвидеть, что никто не принесет нам ни копейки на блюдечке с голубой каемочкой. Деньги, будь они трижды прокляты, требовались везде и всюду: на разработку макета, на оплату договоров с типографией, на покупку оргтехники и канцтоваров. Нам их катастрофически не хватало с самого первого дня. Но все мы подсознательно надеялись на чудо. Но чуда не случилось.

– Ой, девчонки, а что мы мучаемся? Есть старый и испытанный способ, как молодая и красивая девушка может заработать, – как всегда некстати встряла в разговор Стрельцова.

– Кто о чем, а вшивый о бане, – резонно заметила Маша Верхогляд.

– Нет, постойте, – Пчелкина жестом фокусника достала из сумочки калькулятор, – а в этом что-то есть. Если среднюю цену секс-услуг стоимостью в сто баксов умножить на семь девушек, потом на семь дней недели, потом на четыре недели месяца… Ого! Ничего себе! Это как раз то, что нам надо! Пятнадцать тысяч зеленых у нас в кармане!

– Стрельцова, – в голосе Марго послышался металл. – Ты бы вместо того, чтобы провоцировать коллектив на дурацкие разговоры, провела бы занятия… ну, к примеру, о том, как готовить материал к публикации.

– Ну, уж нет, – сладко потягиваясь, отнекивалась Ника. – Сегодня пятница, я к родителям на дачу намылилась. А то обижаются шнурки, да я и сама соскучилась, надо же наведаться в родовое гнездо, заодно с друзьями потусуюсь, я же там все детство провела…

«Господи, какая счастливая эта Ника, – с легкой завистью подумала я. – У нее есть родители, они ее ждут, скучают, и у нее было детство…»

Мое детство закончилось в день, когда в дверь к нам позвонил тот молодой майор. Он звонко цокнул каблуками начищенных до блеска сапог, приставил руку к козырьку фуражки, а глаза его в диссонанс со всей бравой выправкой скользили куда-то в сторону и вниз. Мама нелепо наклонила голову, боком, как птица, заглянула майору в глаза и сразу поняла, что он принес черную весть.

Я не знала, что человек может так страдать. Мамино лицо как-то неуловимо изменилось, превратившись в страшную серую маску. Я видела, что это уже не мамино лицо, а лицо какой-то чужой женщины. Мне стало страшно, и я хотела закричать, но не успела. Мама упала ровно, прямо на спину, глухо ударившись затылком о старенький протертый коврик. Из нее как будто вылетел высоко в небо невидимый стержень, превратив мою молодую и стройную маму в мягкую безвольную куклу.

– Мама, мамочка, поднимись, – я тянула мать за маленькую мягкую руку, и какая-то еще не осознанная мною взрослая интуиция подсказала мне, что больше я от этих рук не получу ни ласки, ни помощи. Мать не хотела жить без отца, а я не могла жить без них обоих.

Майор поднял мамино безжизненное тело, пронес его мимо меня в комнату на диван, постоял над ней, вслушался в едва заметное дыхание, и сказал, повернувшись ко мне: «Равиль… твой папа погиб».

Я знала, что в далекой стране под названием Афган идет война. И там воюет мой папа. Он летчик и, конечно же, герой. И теперь у меня никого не осталось. Потому что мамы тоже не было. Была какая-то неприятная старая женщина с серым испитым лицом, с дурным запахом, от которого у меня щипало глаза. Я быстро научилась всем женским делам, маленькими неумелыми руками убирала, мыла, стирала. Для того чтобы купить учебники, я сдавала бутылки, которые заполняли пол под обеденным столиком на кухне так быстро, что иногда и ноги некуда было поставить. Сначала соседи нас жалели, потом стали коситься на пьяниц, нескончаемым потоком стремившихся в наш дом. Мне было стыдно, я старалась проскользнуть незаметно мимо ровных рядов бабушек, сидящих у нашего подъезда. Наверное, они устали меня жалеть, им было интереснее и легче осуждать маму.

«Век злобных старух», – как-то сказала мама. Наверное, ее опять кто-то обидел.

Она сидела в стареньком платье, трясущиеся руки пытались застегнуть на кривую английскую булавку жалкий разорванный ворот, а пальцы все время соскальзывали. Потом на смуглом немытом мизинце появилась алая капля крови. Мама с удивлением рассматривала ее и вдруг рассмеялась:

– Я не чувствую боли. Доченька, у меня ничего не болит! – мама вытащила булавку из платья и стала сильно и часто тыкать ее в свою руку.

– Мне не больно, смотри, мне не больно! – Ей было смешно, она смеялась впервые со дня смерти отца. Потом, внезапно замолчав, мама слизала кровь со своей руки и четко, совершенно трезвым, давно забытым мною голосом сказала: – Никогда никого не люби, Роза. Любовь – это добровольная сладкая тюрьма. И когда она рушится, то под своими сладкими сводами хоронит тебя заживо.

Больше мама со мной не говорила. Я опять была предоставлена сама себе. Никто не спрашивал, что я ела и ела ли вообще. Сделала ли я уроки и есть ли у меня теплые ботинки на зиму. В последний год своей жизни мама поменяла нашу когда-то красивую и удобную квартиру на Васильевском острове на жуткую комнату в коммуналке. Я никогда не любила Петроградскую сторону, как будто предчувствуя, что моя юность пройдет в мерзком клоповнике некогда богатого купеческого дома. Деньги от обмена мама спрятала за свой рваный чулок, стянутый чуть выше колена серой резинкой. Когда грузчики внесли в дом последние вещи, мама достала две припасенные бутылки водки и за час выпила их из старой, треснувшей лет сто назад чашки. Я тихо лежала в своем плесневелом углу, стараясь глубоко не вдыхать неприятный воздух с запахом подвала и нечистот. Когда я проснулась утром, мама все так же сидела за столом. Голова ее была повернута в сторону папиного портрета, который стоял на полу, прислоненный к грязным бурым обоям. Мамины руки свисали беспомощно, как ненужные ни ей, ни кому-либо другому предметы. Я сразу поняла, что она мертвая. Потому что глаза ее были открыты и трезвы.

Я перетащила маму на старый продавленный диван и уложила ее так, как кладут людей в гроб, потом попыталась свести ее холодные руки вместе. Руки не слушались и пружинно соскальзывали в стороны. Тогда я взяла старое серое полотенце и связала мамины руки так, что они улеглись на ее груди прочно и навсегда. Я сразу вспомнила про деньги, которые мама спрятала за резинку на чулке. Мне было стыдно задирать ей подол, поэтому я зажмурила глаза, руки мои скользнули по маминой холодной и почему-то влажной ноге и нащупали тугой свиточек из купюр.

Я вышла в длинный и широкий коридор. Было раннее утро, и все еще спали. Я знала, что в квартире семь комнат. Мама говорила, что в большой угловой комнате жила старушка, наша комната была самой маленькой, она располагалась сразу возле входной двери. Наверное, это была бывшая кладовка или комната для прислуги.

Вдруг дверь угловой комнаты открылась, и из нее показалась пожилая женщина. Наверное, это ее мама назвала старухой. Взгляд внимательных глаз необидно скользнул по мне с головы до ног, и женщина вдруг спросила:

– Хочешь чаю, девочка?

Я даже оглянулась. Так ласково со мной давно никто не разговаривал.

– Я?

– Конечно, ты, – спокойно ответила женщина, – меня зовут Ксения Александровна, запомнила? А как тебя зовут?

– Роза, – почему-то виновато ответила я. Я понимала, что моя внешность никак не соответствовала этому прекрасному имени.