Вокруг Света 1993 №03 - Журнал «Вокруг Света»

Прожитые века оставили немало следов с остатками старинных шахт, кирпичных фундаментов, шлаков медной и серебряной руд, которые добывали здесь, по всей видимости, предприимчивые греки и фрязины (итальянцы). Ученые подсчитали, что в районе одной лишь Цильмы, притока Печоры, было добыто не менее 25 тысяч тонн чистой меди. Но есть и более ранние находки, которые свидетельствуют, что рудный промысел здесь процветал задолго до прихода новгородцев и тем более греков.

Парадоксальную мысль высказал доктор геолого-минералогических наук А.А.Малахов. Не так давно он посетил Афинский музей и был поражен множеством медных изделий и скульптур. «Откуда в Средиземноморье столько ученый.— Ведь меди?— задумался больших месторождений этого металла здесь никогда не было. Кстати, и Колосс Родосский, одно из семи чудес света, тоже был изваян из чистой меди!»

Кто знает, может быть, это была руда, привезенная с берегов Цильмы? Тем более, как доказывают летописи, в древние времена, кроме знаменитого пути «из варяг в греки», существовала еще одна дорога — «из югры в греки». И Малахов делает сенсационный вывод: вполне вероятно, что жители Югры — финско-чудские племена вели торг с Балканским полуостровом. «Возможность такого маршрута,— пишет он, — стала реальной после того, как я увидел в глазах некоторых греческих статуй агаты, сходные с теми, которые я собирал на песчаных пляжах Цильмы».

... Охотнику можно было дать на вид и шестьдесят, и все восемьдесят. Говорил он складно, картинно, образы его были точны, как ружейный выстрел. Лицо, изборожденное боевыми отметинами, жесткий с проседью колтун, обильная борода, желтовато-въедливые глаза — все говорило о том, что человек многое повидал на своем веку, знает толк в разговоре и умеет направить в нужное для него русло... На Мишин вопрос, не страшат ли его муки одиночества, не боится ли заблудиться в тайге, охотник рассмеялся:

— Не боюсь ни тропы западающей, ни волка рыскучего, ни медведя ревучего, а боюсь токо человека бродячего. От него вся пакость!

Мы с улыбкой переглянулись: уж не в нас ли метит старик?

— Да вы что, робяты,— замахал он руками.— Я вас знаю. Давече по телику вас передавали.— И, соскучившись по общению, он завелся на долгий разговор.

— Каждый охотник — это как бы сочинитель собственной тропы,— с удовольствием рассуждал таежник. Он творит эту стежку-дорожку по образу и подобию своему. Все замечает, все чует, ни одна деталь не скроется от его всевидящего глаза. Характер у тропы тот же, что и у охотника. Угрюмый, недоверчивый, обиженный жизнью человек прокладывает ее в густой чаще, буреломе, чтобы никто из чужих не заметил следа. Наоборот, добрый и некорыстный, не ведающий расчету добытчик выведет свою тропку по открытому, привольному месту, в светлый бор или вдоль игривой речки, поставит на угоре лавочку-завалинку, чтобы можно было покурить, отдохнуть, почаевничать или поразмышлять наедине с собой. Лавочка — что-то вроде привала перед большим броском к очередной избушке...

По лицу старика пробежала тревожная тень, что-то дрогнуло в нем внутри, переломилось, и он заговорил на нервной, вспыльчивой ноте. Дескать, редеют избушки в тайге, сиротеют родовые тропы-путики, зверь и птица выводятся — а кто виноват? Человек! Ну, лесозаготовки — это само собой, там техника, там за человека бензопила думает и план квартальный. Но ведь наши-то, местные,— они о чем-нибудь думают? Ведь есть леса вокруг деревень, где еще топор не гулял. Где все родники, болота, урочища и тропы испокон веков были расписаны по именам, как в домовой книге. А нынешнему люду на все это плевать...

Угасает лесное сословие, уходит в небытие порода ходока и добытчика, та самая корневая порода, которая памятна всем по минувшей войне. И как знать, не отразится ли ее исчезновение на человеке вообще, не потеряем ли мы какую-то частицу нашего национального характера?..

Старик говорил с запальчивой обидой в голосе, наверное, что-то преувеличивал, что-то передергивал по стариковскому обыкновению, но в общем-то говорил правду.

Встречи, сюрпризы...

Плывем. Снег, град, дождь, солнце и опять снег — все это в одночасье, с интервалом в десять-пятнадцать минут. Таковы причуды местного климата. Кулой еще раз напоминает, что особенно расслабляться нельзя. Мы выглядим в своих одеяниях как добротно упакованные тюки, на которые впору навесить табличку: «Не кантовать!..»

Путешествовать без приключений, сюрпризов, случайностей — все равно, что читать рецепт вкусного блюда и думать, что ешь. Не могу понять людей, которые уходят в плавание ради преодоления пространства, подстегиваемые жестким неумолимым графиком. Настоящее путешествие — непредсказуемо. Если вы считаете, что в пути все зависит от вас и ваших спутников, то лучше оставайтесь дома. Не мы управляем путешествием, путешествие — нами!

Все облепленные снегом, на потеху здешней детворе причаливаем у большого села Долгощелъе. И вот тут начинаются разногласия. Долгощелье — ворота в море, откуда можно попасть в устье Мезени. Часть ушкуйников собралась идти туда своим ходом, на «Ветерках» и под парусами. Но глава местной администрации Сергей Степанович Дровнин, сам к тому же бывалый мореход, опустил перед ними шлагбаум: что вы, ребята, да один наш Харьговский мыс пострашнее знаменитого мыса Горн! Капитан «Печоры» Шишлов вступил с ним в спор, но вынужден был сдаться под напором фактов и несокрушимой логики здешних приливов и отливов, чередующихся каждые шесть часов. А это дело нешуточное, особенно когда дует шелоник (юго-западный ветер), он может прижать суда к каменистым отмелям, а то и просто выкинуть их на «кошки» с густой, илистой жижей. Ищи тогда ветра в поле!

И вот, изменив лодочной романтике, дождавшись пика прилива, мы подцепляемся к буксиру «Арзамас» и лезем в теплые каюты, утешая себя расхожей путевой заповедью: лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь. Но и здесь нас поджидает коварный сюрприз. Уже находясь на траверзе мыса Масляный, рулевой буксира прибавил обороты, и наш горемыка-«Ильмень», зачерпнув бортом, едва не ушел на дно. Пришлось ночью (благо она светлая) вычерпывать воду, искать вещи (те, которые не тонут) по всей акватории Мезенской губы, и на это мы ухлопали уйму времени.

Но были и приятные неожиданности. В Долгощелье, где прежде я никогда не бывал, встретил давнюю свою читательницу Эльзу Сергеевну Шелапугину. Мы переписывались с ней много лет, а вот встретиться не удавалось. В своем доме на берегу реки она знакомила меня с коллекцией старинных вещей. Чего тут только не было. Рукописные книги, расписные дуги, поморские прялки, берестяные туеса от мала до велика, образцы выходной женской одежды, складни, штофы, полотенца и даже свадебные сани. Жаль только, что пылятся эти сокровища на повети, и, кто знает, сколько им еще здесь лежать... Эльза Сергеевна пытается заинтересовать долгощелов: это же почти готовый музей поморского быта! — но местная власть что-то долго раскачивается...

Пожалуй, самая неожиданная встреча состоялась в селе Бычье. Историк Николай Анатольевич Окладников пригласил меня в гости к своим родственникам. Сидели за длинным столом, уставленным яствами, вели долгие, неспешные разговоры о том о сем — и я не сразу обратил внимание на лысоватого, средних лет мужчину, моего соседа. Потом мы разговорились. Наблюдавший за нами корреспондент мезенского «Севера» вдруг встал из-за стола: «Предлагаю тост за писателя и его героя, которые не узнают друг друга». И под общий хохот назвал наши фамилии...

Мы на секунду растерялись, оторопели, а потом кинулись обниматься. Шестнадцать лет назад Виктор Александрович Стрюков работал инспектором рыбоохраны. В течение недели мы объехали с ним всю среднюю и нижнюю Мезень, выходили в море, рыбачили, штрафовали браконьеров, дожидались прилива на дне Мезенской губы, ночевали в лесных избушках. Все это вошло в мою книжку, которая была издана в 1980 году... И вот теперь — здрасьте-пожалуйста! — мы не узнали друг друга. И вовсе не потому, что Стрюков пошел на повышение. Он нынче управляющий отделением совхоза «Мезенский».

Лодьи едут посуху

От райцентра Мезень началась настоящая гонка. Жизнь понеслась по ускоренному графику. Поджимает вода, убывающая с каждым днем; поджимает горючее, которого не достать. И вот — в который уж раз! — нас снова берут на буксир, и скорость становится нашим безликим спутником до самых верховьев Пёзы...

Серое, тягучее, одуряющее однообразие посреди таежных дебрей. Остановиться, оглянуться — да где там! Бесконечная стена деревьев, нагнетающих мрак. Бесконечная череда речных извивов, перекатов, плесов, дождей, восходов и закатов — плывем среди лесной пустоши. И только какая-нибудь деревушка-невеличка, выскочив на берег, развеселит и успокоит душу. Многие из них брошены, другие скорбно и покорно доживают свой деревянный век. А некоторые еще держатся, и крепко держатся, за дедовские луга и пажити, за охотничьи и рыбные ловища, с которых худо-бедно, а все же кормились далекие пращуры.