Царская служба (СИ) - Казьмин Михаил Иванович

Хотя, конечно, стоило признать, что в случае с Аникиным убийца из Бессонова получился бы, можно сказать, образцово-показательный, и подозрения у следствия просто-таки не могли не возникнуть. Уж больно не соответствовало пристрастие Сергея Парамоновича к азартным играм уровню его доходов. Правда, и везло за карточным столом Бессонову, похоже, нередко, так что до долговой тюрьмы дело никогда не доходило, но близок к таким неприятностям бывал он не раз и не два. Что ж, теперь понятно, зачем Бессонову понадобились деньги. Но все равно далеко не столько, сколько досталось ему после гибели дяди…

Что удивляло, так это многочисленные свидетельства благосклонного отношения купца Аникина к своему беспутному племяннику. Купцы, хоть и сами частенько играют на такие деньги, о которых многие и мечтать не могут, обычно игроков не любят. А вот Венедикт Павлович и деньги Бессонову давал, пусть и не помногу, и виделся с ним часто, и вообще даже никогда не ругал его за неуемный азарт. Ну, по крайней мере, не ругал на людях. Может, компенсировал так отсутствие собственных детей, не знаю. Во всяком случае, никакое другое более-менее разумное объяснение такому поведению мне на ум не приходило.

Но раз уж подозрения с Бессонова сняли, то искать хоть какую-то зацепку в убийстве Аникина надо было в чем-то еще. Тут, конечно же, наиболее многообещающе смотрелись эти самые встречи убитого купца с неведомыми доверенными лицами, а потому я вернулся к допросным листам с показаниями приказчиков и стал читать их заново. Было этих листов три штуки, и уже после второго я пожалел, что нет здесь Станиславского с его знаменитым «Не верю!».

И в самом деле, какая-то чушь получалась. Во-первых, показания всех троих совпадали чуть ли не до запятой. Нет, я понимаю, в допросных листах все излагается не тем живым языком, которым говорят допрашиваемые, а приводится к более-менее единообразным казенным формулировкам. Так и записывать проще, и потом работать с теми листами удобнее. Главное — недвусмысленно изложить поведанные сведения, а не передать особенности речи того, кто их поведал. Но вот делайте что хотите, а я был уверен — все трое и излагали почти одинаково.

Во-вторых, да, приказчики нередко знают о хозяйских делах чуть больше, чем положено, но в данном случае выглядело их знание каким-то очень уж урезанным — что хозяин встречается с какими-то неведомыми людьми, они знали, что встречается он с этими людьми в глухих местах, тоже знали, а вот что это за люди такие, почему-то не ведали.

В-третьих, а как вообще приказчики могли бы узнать о самом наличии у хозяина неких тайных доверенных людей и его тайных встречах с ними? Тайные — они же на то и тайные, чтобы никто даже не догадывался. И если бы Аникину и вправду надо было скрыть от своих приказчиков такие дела, сделать это ему бы труда не составило. Нет, что-то тут было не так… И с этим «не так» я решил идти к Поморцеву.

Как я и ожидал, меня же Поморцев и припахал к повторному допросу приказчиков. Но мало того, что к такому я был готов, мне же и самому хотелось разобраться с появившимися вопросами! Разобраться, сразу признаюсь, не удалось, зато все стало даже интереснее…

Когда всех троих доставили в управу и допросили одновременно и порознь, выяснилось, что приказчики Ефимов и Артюхин сами ничего толком не знали, а о встречах хозяина неведомо с кем и черт знает где слышали от приказчика Воробьева, а потому и говорили одно и то же, повторяя его слова. Понятно, что Ефимов с Артюхиным уже вскорости отправились по домам, а Воробьеву пришлось пережить допрос отдельный и куда более тщательный. Допрашивали его мы с Поморцевым — Афанасий Петрович тоже заинтересовался, откуда приказчики знают о негласных хозяйских делах и почему их знания столь однобоки.

— Так, Воробьев, — сказал я, когда мне надоело слушать его будто заученный наизусть рассказ, — ты мне вот что скажи: тебе самому после убийства Венедикта Павловича лучше жить стало или как?

— Да как же лучше-то, ваше благородие?! — взвился Воробьев. — Хуже, куда как хуже! Я ж, пока новое место нашел, почитай, три месяца на хлебе да воде сидел, чтоб детишкам было что покушать! Да и платили мне Венедикт Павлович, Царствие ему Небесное, побольше, чем сейчас!

— Хорошим, значит, хозяином был Венедикт Павлович? — краем глаза я глянул на Поморцева. Похоже, Афанасий Петрович не понимал, куда я клоню, но слушал с интересом.

— Хорошим, ваше благородие, — с чувством ответил Воробьев и, осенив себя крестным занмением, добавил: — Упокой, Господи, его душу в Царствии Твоем!

— Так что же ты, Воробьев, не хочешь нам помочь сыскать убийцу твоего хозяина да покарать его по всей строгости?! — рявкнул я и, видя испуг приказчика, принялся его дожимать. — Услышал, говоришь, как хозяин по телефону встречу назначал?

— Точно так, ваше благородие, услышал, — да, врать и не краснеть торговые люди умеют, этого у них не отнимешь. Только вот уметь не краснеть — это одно, а уметь врать — уже несколько другое.

— И сколько ж ты раз такое слышал? — подвоха Воробьев не заметил и сокрушенно признался, что аж целых четыре раза.

— То есть хозяин говорит по телефону у себя в кабинете, ты стоишь под дверью и слушаешь, а тебя ни одна собака не спрашивает, что это ты, такой-сякой, у хозяйского кабинета отираешься? И так повторяется четыре раза? — ехидно поинтересовался я.

— Ну… не помню уже, — попытался увильнуть приказчик.

— Вот что, Воробьев, — попытку я ему не засчитал, — или ты сей же час все вспомнишь, или сядешь в холодную и там будешь вспоминать хоть до утра!

— Не надо в холодную, ваше благородие! — взмолился Воробьев. — Жена да детки изведутся, ежели домой не приду!

— Так все в твоих руках, — напомнил я. — Расскажешь, как оно на самом деле было — пойдешь домой к жене и деткам. Будешь опять врать — в холодную.

— А правда отпустите, ваше благородие? Не обманете?

— Ты, Воробьев, в своем ли уме?! Ты кем таким себя мнишь, чтобы я, боярич на государевой службе, тебя обманывал?! Или, может, оскорбить меня хочешь?! — я спрашивал тихим и спокойным голосом, но на приказчика это подействовало как надо.

— Да вы что, ваше благородие! Да в мыслях такого не было! По дури сказал, по дури по одной! А Венедикт Павлович мне сами велели так говорить! Вот вам крест истинный, сами велели! — на колени Воробьев не бухнулся, но вскочил с табуретки и трижды истово перекрестился.

— Сядь, Воробьев, — я добавил в голос строгости. — Сядь и давай уже рассказывай.

Рассказ свой сам Воробьев, должно быть, считал обстоятельным и подробным. На деле же мне приходилось постоянно задавать уточняющие вопросы, чтобы не давать приказчику углубляться в совсем уж бессмысленные подробности и уходить в сторону от того, что меня интересовало. Несколько раз меня поддержал и Поморцев, его вопросы были потолковее моих, что и понятно — опыт. Но как бы там ни было, интересные вещи рассказывал Воробьев, очень интересные…

Где-то за полгода до своей гибели Аникин провернул несколько сделок, казавшихся понимающим людям чрезмерно рискованными, но в итоге принесших ему изряднейшую прибыль. А к Воробьеву стал набиваться в друзья некий ушлый малый, назвавшийся Иваном Акимовым. Толком о нем Воробьев ничего не знал, но когда новый приятель начал интересоваться, откуда Аникину были известны кое-какие обстоятельства, связанные с этими сделками, и пообещал щедро оплатить ответы на свои вопросы, Воробьев сообразил, что лучше в такое не лезть, и доложился хозяину. Вот тогда Венедикт Павлович и велел приказчику впредь на подобные расспросы отвечать, что есть, мол, у хозяина особо доверенные люди, которые ему много чего интересного рассказывают про то, о чем партнеры обычно умалчивают. Людей тех никто не знает, встречается Аникин с ними тайно, а самому Воробьеву о том известно потому лишь, что он случайно подслушал хозяйские разговоры по телефону. Даже разрешил деньги брать с любопытных, чтобы выглядело все правдоподобно, но потом обязательно докладывать, кто и о чем его спрашивал. А еще велел «проговориться» о том же Ефимову да Артюхину.