Наследники Фауста - Елена Клещенко

— Пусть так. — Как ему и следовало, нечистый представил мою мысль наиболее отвратным образом, но оспаривать его я не собиралась. К ученым занятиям меня побуждала гордыня, и гордыня же принудила сейчас от них отказаться, и спорить я не стану, верно, тоже из гордыни, и пропадите вы все пропадом. В главном же вы правы. Ничьих трудов во имя старого долга и ничьих страданий я больше не приму в подарок.

Нечистый отпил из бутыли и принялся вертеть ее, с глухим рокотом перекатывая донышко по столу.

— Нет, все-таки ты дочь своего отца. — Эти слова прозвучали и грустно, и чуть насмешливо, ни дать ни взять старый друг семьи. — Хаос неосмысленных чувств, доведенных до страстей, ты, возможно, унаследовала от матери, но весь душевный облик — его. Это упрямство в выборе пути, непременно того единственного из многих, который сулит более всего неприятностей… С той разницей, что мой куманек добился-таки успехов, ты же сгинешь.

— Может быть, — ответила я, поправляя чепец. Одежда моя была пропитана потом и пылью, платье разорвано у ворота, и склоченную косу нечем было расчесать — гребень пропал с пояса. Зато на пальце появилось колечко, тускло блестящее в полутьме. Кто-то отдарил за ласку… А вот и не выброшу. Продам, если стоит денег, деньги мне теперь пригодятся. А ларец не возьму. Не брать подарков, так уж не брать. Незаконные дети не наследуют.

— Я не хотел этого, — неожиданно сказал Дядюшка. — Я не хотел, чтобы вышло так. Я надеялся заслужить твою дружбу, не прибегая к этому… Но теперь я вынужден открыть тебе глаза.

Резким движением он выдернул из рукава тонкий, туго скатанный свиток и встряхнул его, разворачивая.

Письмена на листе были ржавого цвета, будто бы столетней давности, но начертание мало отличалась от нынешнего. Разве что линии чересчур толстые для мелких букв — перо плохо очинено или чернила слишком густы…

— Эти чернила не разводят, — со смешком сказал Дядюшка. — Внятен ли почерк? Разбираешь, или мне прочесть?

«Я, Иоганн Фауст, доктор, собственноручно и открыто заверяю силу этого письма. После того как я положил себе исследовать первопричины всех вещей, среди способностей, кои мне были даны и милостиво уделены свыше, подобных в моей голове не оказалось и у людей подобному я не мог научиться, посему предался я духу, посланному мне…»

Сухая, длиннопалая ладонь легла на лист, бережно разглаживая его, и ржавые строчки вспыхнули жидким кармином. Острый ноготь указал место:

«…Когда пройдут и промчатся эти 24 года, волен будет, как захочет, мне приказать и меня наказать, управлять мною и вести меня по своему усмотрению и может распоряжаться всем моим добром, что бы это ни было, — душа ли, тело, плоть или кровь…»

— Плоть или кровь, — повторил нечистый, злорадно усмехаясь. — Я пристрастен к юридическим формулам, в них есть нечто от магии, та же тонкая игра сил и значений. Сведущий в элементах и богословия доктор, помнится, вовсе не задумался над этими тремя словами, и это вполне простительно — он был бездетен, когда составлялся договор, и обзаводиться детьми не помышлял даже в дурных снах. Да и позднее, как я тебе уже рассказывал, он не знал, что у него подрастает дочь. По правде говоря, был у него и сын от другой женщины, но они оба умерли задолго до… ну, коротко говоря, до того как были выполнены все условия соглашения. Тебя же твой батюшка по нечаянности отдал мне, «на вечные времена», как тут записано. Хочешь ты этого или нет, кровь, которой начертаны сии корявые знаки, течет и в твоих жилах… и капля той же крови пролилась сегодня на солому под натиском пьяного бродяги…

Вероятно, последнее он добавил, чтобы окончательно унизить меня, напомнить, сколь я ничтожна и сколь мало мне приходится рассчитывать на помощь земли и небес. Но я не расплакалась и не стала молить о пощаде. Оплеуха может сломать, а может и побудить к ответному удару. Трепет, охвативший меня при виде ужасного договора, исчез. Поистине, я еле удержалась от повторения одного из тех слов, которые давеча слышала от него.

— Подай мой гребень, — холодно сказала я. — И иголку с ниткой.

Дядюшка молча взглянул на меня — и склонился в поклоне, а когда выпрямился, в руке у него был гребень.

— Слушаю, фройлейн Фауст. — Могу поклясться, что это была не насмешка, но подлинное уважение; мне даже почудилась дрожь в его голосе. — На что вам швейный снаряд, прикажите новое платье.

— Нет, — ответила я. — Ты слышал: иголку и нитку. И, так уж и быть, лоскуток в тон.

Старательно, никуда не торопясь, я расчесала и заплела косу; прихватив зубами обрывок нити, зачинила ворот. Не бойся, говорила я сама себе, своим дрожащим пальцам и ноющим мускулам. Не брошу. Эта честная и справедливая мена, которую он предлагал мне, — все равно что выкинуть умирать новорожденного котенка, все равно что оставить в лесу младенца. Не сделаю этого, потому что это мерзко, потому что ты — это я, душа и тело, плоть и кровь. Мой батюшка Фауст, если верить басням, однажды расплатился с евреем-ростовщиком собственной ногой, оторвав ее от того, к чему нога крепится. Смешно — пока это всего лишь басня. Тело теряет свободу, если продана душа, но и обратное справедливо, вот в чем штука. Нам ли, женщинам, не знать… Пусть моя кровь до рождения продана, более не уступлю ни ногтя.

Дядюшка не докучал мне болтовней. Окончив шить, я уже знала, что сделаю дальше. Я буду поступать по-своему и не спрошу у него ни совета, ни, тем паче, милости. Если он и вправду властен надо мной, пускай осуществит свою власть, — но, помнится, кто-то говорил вчера, что мой отец ему не достался, так с чего покорствовать мне?

Открыв ларец, я высыпала украшения на стол и разворошила их, как песок. Непросто было отыскать нужное в этой сверкающей груде. Но не померещились же они… Вот. Крошечные коралловые сережки, сцепленные вместе; слишком дешевая вещь, чтобы дарить ее вместе с жемчугом и золотом.

— Угадала, — желчно заметил Дядюшка. — Эти — не от Иоганна, их подарила ей мать. Но Гретхен сняла и их тоже, когда ее ославили гулящей, потому они здесь. Возьми — если, конечно, они не осквернены прикосновением золота.

— Благодарю.

Возможно, мне не следовало этого делать, но я не могла удержаться. Да будет всем известно, что у меня была мать и я люблю ее. Если большего я не могу сделать, стану о ней помнить и носить серьги, которые сняла гулящая, вот и все.

— А меня ты тоже будешь вспоминать? — вкрадчиво спросил Дядюшка. — Я подразумеваю колечко у тебя на пальце.

Колечко? Я поднесла его к свече. Тонкое, но по сочному блеску похоже, что серебряное. Сделано в виде то ли ветки, то ли венка: мелкие листочки наподобие чешуи прилегают к стеблю и стрельчатой розеткой обрамляют черную жемчужину, диковинный плод, наклоненный наружу.