Атаман Семенов - Валерий Поволяев

— Нам бы такие! — произнес Луков, с завистью глядя на наушники.

Белов хмыкнул:

— Может, тебе еще теплый ночной горшок, подогреваемый дровами, выписать со склада? На что заришься, черная кость? Hoc не дорос! Вот отрастишь себе шнобель, как у этих немаков, — тогда и получишь право на шерстяные наушники.

— Можно пристрелить их, а наушники снять.

— Тебе сотник за такие речи оторвет все, что висит ниже подбородка — ноги, руки и все остальное. Я и сам немаков не люблю, но стрелять в пленных не позволю.

Увидев пленников, сотник Семенов поднялся и, нависнув над костром, похлопал в ладони: «Браво!», потом гостеприимно повел рукой:

— Садитесь, господа хорошие!

Пленные угрюмо смотрели на него и молчали.

— Садитесь, садитесь, в ногах правды нет.

В глазах пленных возник страх — они не понимали, о чем говорит русский офицер. Семенов, усмехнувшись, пояснил:

— Это пословица такая... Садитесь, садитесь. Зитцен зи битте!

Услышав несколько знакомых слов, пленные приободрились. Один из них неожиданно вскинул голову, разом становясь похожим на жирафа, и проклекотал:

— Я буду жаловаться!

Семенову сделалось весело, он рассмеялся, показывая мелкие чистые зубы!

— Кому жаловаться? Кайзеру Вилли? До Вильки это дело не дойдет. Нашему государю императору? Тоже бесполезно. Так что пишите бумажку, мы ею подотрем задницу самому прожорливому коню. Так что садитесь, господа, пока приглашают.

Пленные офицеры замялись — земля около костра была влажной, замусоренной, — Семенов это понял, приказал:

— Никифоров, найди для господ германцев пару чурбаков, не то они задами к земле примерзнут. Они, оказывается, не только белоручки, не только белоножки, но и беложопки.

Никифоров приволок пару толстых круглых обрезков» вначале один, потом другой; офицеры, чопорно поджав губы, уселись на них.

— Эх, знал бы я немецкий «шпрехен», мы бы сейчас здорово поговорили, — сказал Семенов. — А так остается только «цирлих-манирлих» разводить руками по воздуху в разные стороны. Тьфу, неучи мы!

— Не расстраивайтесь, ваше благородие, — успокоил Белов, — еще не вечер... И немецкий успеете выучить, и английский.

— Успеть-то успею, только зачем? Дед у меня без всякой грамоты сумел столько Георгиевских крестов заработать, что их вешать некуда было — на рубахе места свободного не оставалось.

Дед сотника был известным среди забайкальцев рубакой — ловкий наездник, меткий стрелок, шашкой владел, как фокусник, никто не мог сравниться с ним в этом деле. Однажды он ускакал в монгольскую степь и исчез, соратники по караулу уже похоронили его, когда он объявился в селении. Объявился не один — следом, ловко сидя на гнедом породистом коне, ехала тоненькая, с розовиной на смуглом красивом лице и глазами, похожими на драгоценные камни, юная монголка.

— Познакомьтесь, — сказал он и поклонился односельчанам, монголка тоже поклонилась. — Это — моя жена. Среди монголов известна тем, что она — единственная женщина, которой в дацане[19] дают «Джаммпаду» — книгу истин.

Монголка снова поклонилась казакам.

Позднее казаки Дурулгеевской станицы с удивлением узнали, что она принадлежит к царскому роду, прямым предком ее является сам Чингисхан. Дед, которого и без того уважали в забайкальских степях, стал уважаем еще больше — надо же, монгольскую царицку охомутал.

Семенов выделил немецким офицерам двух конвоиров и одну верховую лошадь — офицеры сели на нее друг за дружкой, недоуменно закрутили головами, словно соображая, как они выглядят со стороны, смешно или не смешно, — и отправил в тыл, в штаб бригады. Конвоирам наказал:

— Двигаться старайтесь рощицами, низинами, в окрестностях Журамина будьте осторожнее. К ночи я жду вас обратно. У меня каждый клинок на счету. Понятно, служивые?

— Так точно! — бодро гаркнули те.

Вернулись они, как принято говорить, «в самый аккурат когда немецкий эскадрон вместе с пустыми подводами выступил из Журамина в Руду.

Семенов довольно потер руки — этого момента он ждал весь нынешний день. Оглядел станичников.

— Ну что, однополчане, покажем немакам, как раки на горе умеют свистеть?

— Как будем действовать, ваше благородие? — не замедлил задать вопрос Белов.

Вот шустряк. Всегда норовит быть шустрее паровоза—бежит перед ним по чугунной колее, попукивает, хриплым гудком пространство оглашает. Тьфу!

— Внезапно, — ответил сотник. — По моей команде. А пока— рассредоточиться по дворам. Чтобы не видно нас было и неслышно.

Немцы возвращались в Руду расслабленные — операция удалась, два батальона несчастных ландштурмистов, воющих от голода в Журамине, накормлены и напоены, казаков не видно — похоже, они ушли, — повод быть собой довольными у немцев был.

Всадники потирали руки — наконец-то они доберутся до тепла, напьются горячего чая с грогом, поедят свиных сарделек с тушеной капустой — повар, наверное, уже все жданки прождал, выглядывая из-за трубы полевой кухни, ждет их, не дождется... Едва немцы вошли в село, как из-за заборов раздался громкий лешачий гогот, следом — резкий свист, от которого у немецких кавалеристов побежали по коже мурашики.

— Казакен! — не выдержал кто-то из них, закричал громко, разворачивая коня.

Эскадрой, державший строй, смешался в несколько мгновений и превратился в обычную кучу малу, всадники сбились, некоторые из них, перемахнув через забор, поскакали в чистое поле, кто-то вытянул саблю из ножен, собираясь рубиться, но в ближнем бою, клинок на клинок, немцы уступали казакам, были слабы. Слишком внезапным оказался для немцев леденящий душу гогот, возникший словно из-под земли, из чертенячьей глубины, а следом из этой глуби выскочили и сами казаки — яростные, жестокие, лохматые, с пропеченными до темноты восточными лицами. От свиста и улюлюканья казаков с деревьев даже снег посыпался.

Несколько немцев сдались сидя прямо в седлах, подняв руки, — казаки посдирали с них перевязи с саблями, ремни с револьверами, карабины, — остальные ринулись в поле, назад к Журамину, под прикрытие винтовок ландштурма — только белая холодная пыль взвилась высоким столбом. Что-что, а по части драпанья немцы имели опыт, и кони их держали хороший ход. Забайкальцам на своих низкорослых лошаденках догнать их было трудно.

Немецкий эскадрон был полновесный, пятьдесят сабель, у Семенова же было всего двадцать клинков. Взял сотник не числом, а умением.

Прискакавшие в Журамин конники внесли смятение в ряды ландштурма — накормленные до отвала и напоенные до ноздрей старички подняли ор — надо немедленно идти на соединение со своими, в Журамине они погибнут все, до единого человека.

Ландштурм начал поспешное отступление из Журамина. А Семенову это только и надо было — в Журамине ландштурмисты хоть плетнями были защищены да заборами, а в чистом поле оказались бы голенькими, как на ладони. Казаки Семенова ударили по ним залпом из винтовок, потом дали еще залп. Старички вылетали из фур, будто голуби, только ноги в укороченных теплых сапогах взметывались вверх да поле оглашалось жалобными стонами.

Добыча, которую взял сотник Семенов, была богатая: «около ста пленных и обоз в двадцать телег».

«За это дело я был произведен в следующий чин, за отличие», — написал он четверть века спустя в биографической книге «О себе».

Спокойная жизнь длилась недолго.

Начались затяжные бои, а с ними — полоса неудач. Приказом генерала Крымова два казачьих полка — Первый Нерчинский и Уссурийский — были пересажены с лошадей на «свои двои», попросту говоря, спешены. Спешенным полкам было велено готовиться к форсированию реки Дресвятицы.

У реки этой оказались сосредоточены ни много ни мало тридцать кавалерийских дивизий, и две дивизии пехотные; кулак сколотился такой, что если он ударят по немцам как следует, по-русски, то разом прорубит дыру сквозь всю Европу, прямо до самого Берлина; во главе кулака был поставлен генерал Орановский — человек, как впоследствии оказалось, вялый и пустой. Максимум, что он умел делать — сохранять сапоги зеркально начищенными в самую лютую грязь да трубно сморкаться в надушенный батистовый платок.

По коню своему, уведенному в тылы дивизии, Семенов скучал здорово — словно по близкому другу, пришедшему с ним в эти края с родного кордона, — в нем рождалось ощущение потери, чего-то печального, даже скорбного, как будто не стало человека, которому он доверял. Вроде бы только что вместе шли в атаку, вдруг пуля — вжик! — и Семенов остался один.

Река Дресвятица была коварной. Узкая, глубокая, с ямами, из которых на отмели выползали полуторапудовые сомы, норовившие тяпнуть за ногу какого-нибудь зазевавшегося солдатика, она имела очень топкие, сочащиеся черной сукровицей берега. Лишний раз на такой берег не ступишь — увязнешь по пояс.

Приказ форсировать Дресвятицу пришел ночью, а ранним утром, когда немного развиднелось и можно было хотя бы чуть-чуть различить соседа, находящегося в строю, Первый Нерчинский полк выдвинулся к реке.