Атаман Семенов - Валерий Поволяев

— А мы, ребята, сейчас пойдем в обратном направлении.

— Куда, ваше благородие?

— В деревню Руду.

— Так в ней столько войск... Неужели они отдадут Руду?

— А куда они денутся? Конечно, отдадут. Вперед! — скомандовал Семенов, направляя коня прямо на плетень. Конь легко взял преграду. Семенов на скаку оглянулся, призывно махнул рукой и скомандовал вновь: — Вперед!

Ох, как он любил такие моменты! Ветер, твердый железный ветер военной зимы свистит не только в ушах, но даже в зубах, под копыта лошадей уносится серый неопрятный снег, испятнанный следами подков, человеческой топаниной, какими-то тряпками, примерзшими к наледям, крупной конской картечью, разворошенной воробьями и воронами, а сердце при этом мечется в груди от холодного победного восторга, оно то отзывается болью, то щекоткой, то обозначится под ключицей, то гулко заколотится в разъеме грудной клетки, то возникнет еще где-то, рождая внутри хмельное состояние.

Во время скачки ветер выдувает из головы все лишнее, и вообще все желания, кроме одного — желания во что бы то ни стало перекусить горло врагу, и все естество, все мысли подчинены только этому, и тело в атаке группируется само по себе, оно само чувствует опасность, само готово сохранять и защищать себя!

Одолев горбатое неряшливое поле, сотник нырнул в лесок, придержал коня, ожидая, когда его нагонят казаки — те ссыпались в лесок гулкой густой лавой, и хотя их было немного, всего двадцать человек, впечатление создавалось такое, что скачет целая сотня. Семенов довольно улыбнулся — это было то что надо.

Казаки окружили его. Звероватые забайкальские лошаденки защелкали зубами, будто собаки.

Сотник не выдержал, засмеялся — настроение у него было приподнятое, он вытянул из ножен шашку и с громким лязганьем вогнал ее обратно. Казаки повторили это движение — со временем оно вообще войдет у них в привычку, в обычай, — слитное металлическое лязганье прозвучало настоящим громом, сотник снова засмеялся и широко загреб рукою воздух:

— За мной!

Из одного леска казаки переместились в другой, потом в третий, просочились сквозь прозрачную рощицу и лавой вынеслись на поле перед самой деревней.

Сотник скакал первым, пригнувшись к шее лошади и азартно покхекивая на ходу. Ему показалось, что от крайнего дома, где был вырыт окоп, сейчас по казакам хлестнет горячая пулеметная струя, рассечет пространство, и он, спасаясь от нее, пригнулся еще ниже, но в следующий миг поймал себя на этом и недовольно отплюнулся на скаку: еще не хватало скрываться за конской шеей. Ни за конскими шеями, ни за человеческими спинами он скрываться не привык.

Выхватив из ножен шашку, он заулюлюкал азартно, громко, зло. В конце улицы увидел заморенного, худого, как заяц по весне, полупарнишку-полустаричка, представителя рабочего класса Германии, кинулся за ним, тот совсем как обычный русский мужик сиганул через плетень и был таков.

— Шельма! — прорычал на ходу Семенов, крутанул над головой клинок — аж самому холодно сделалось от стального ветра, кулаком примял на темени папаху, чтобы не свалилась, прорычал вторично, то ли негодуя, то ли, наоборот, восхищаясь бесстыдно драпанувшим ландштурмистом: — Шельма!

Сбоку ударило два выстрела, оба из винтовки дуплетом — стреляли двое, один стрелок вряд ли бы успел так быстро перезарядить винтовку. Семенов махнул рукой влево, и в то же мгновение через забор легко перемахнули на лошадях два его казака.

Послышался истошный крик, уже ставший таким знакомым;

— Казакен!

Деревня Руда разбегалась. Ландштурмисты, словно тараканы, старались забраться в какую-нибудь щель, спасаясь от казаков; то там, то тут раздавались надрывные, словно вместе с нутром вывернутые наизнанку, крики:

— Казакен!

Семенов увидел прямо под собою, под брюхом коня, толстого, с выпученными глазами-маслинами ландштурмиста — турка либо грека, а может, и немца, родившегося на юге страны, — с кучерявящимися черными волосами, вылезающими из-под каски. Ландштурмист выкинул обе руки, загораживаясь от страшного казачьего клинка, Семенов хотел ткнуть его шашкой, как копьем, но передумал, остановил руку — жалко стало этого шашлычника. А тот, благодарно взвизгнув, откатился к плетню, Семенов пронесся мимо, упрекнул себя за недозволенную на войне мягкотелость, отплюнулся привычно.

Жалко было рубить стариков. Кто Германию будет восстанавливать, когда закончится война и русские победят? Не победителям же брать в руки лопаты с мастерками. Не было у Семенова никакого чутья. А с другой стороны, не это было важно, не это главное. Главное, чтобы шашка во время удара о вражескую черепушку не вылетала из руки.

Семенов снова отплюнулся.

Одного ландштурмиста он все-таки зарубил — тот, с длинным лошадиным лицом я жесткой щеткой волос на голове, ощерил зубы, ткнул в сторону сотника плоским, похожим на нож для резки хлеба штыком, Семенов даже усмехнулся — и чего это дедушка пыряет в него штыком за десять метров, от страха спятил, что ли, но в следующий миг, словно что-то предупредило сотника об опасности, он резко послал коня в сторону. Сделал это вовремя. Успел. Пуля, которую выпустил ландштурмист, чиркнула по погону, сорвала его, сотник даже ощутил жар раскаленного металла.

— Вот сука! — воскликнул Семенов изумленно, направляя коня на ландштурмиста, рубанул немца прямо по щетке волос.

Ландштурмист хотел защититься от сотника винтовкой, выставил ее перед собой, будто дубину, Семенов изловчился, направил шашку вдоль винтовочного тулова — на плечи ландштурмиста только мозги выбрызнули, бледно-розовые, с , каким-то туманным помидорным налетом. Располовиненное тело ландштурмиста залилось кровью, только в самом низу головы, почему-то скатившись на подбородок, страшно и одновременно весело скалились чистые белые зубы. Так ландштурмист со скалящимися зубами и свалился в снег.

Больше выстрелов не было.

Через двадцать минут казаки — шумные, довольные собой — съехались на небольшой площади, обложенной крупными гладкими камнями. Белов, по обыкновению, отнял у кого-то из ландштурмистов бутылку с местным первачом — польской свекольной самогонкой некрасивого сивушного цвета, — собрался было выдернуть из горлышка кукурузную пробку, но сотник погрозил ему кулаком:

— Нельзя!

— Ваше благородие! — взмолился Белов.

— Пить будем потом, сейчас нельзя, — произнес Семенов жестким, каким-то чужим голосом; этот непривычно чужой, звеневший металлом голос он незамедлительно засек, услышал его словно со стороны, поморщился и добавил: — Спрячь бутылку, Белов!

— Так холодно же ж, ваше благородие. Простудиться можно.

— Спрячь!

— Что будем делать дальше, ваше благородие?

— Ждать!

Хреновая это штука, особенно на войне — ждать. Ожидание и в мирное время не слаще горчицы, вытягивает из человека все соки, выматывает так, что он, бедняга двуногий, сдавать и стареть начинает в несколько раз быстрее положенного, а уж по части нервов, то они вообще за пару дней могут превратиться в гнилые нитки, и ничем их ни залечить, ни заменить: прель есть прель...

— Может, догнать кого-нибудь из ландштурмистов и пощекотать кончиком шашки? — спросил Белов, с сожалением затыкая бутылку початком и засовывая ее подальше от глаз командирских в переметную суму — слишком сумрачным и тяжелым сделался взгляд сотника, лучше не рисковать. — Все веселее будет.

— Валяй. Но времени на эти тараканьи игры даю немного — два часа. Через два часа все должны быть здесь, на этой площади, — сотник примял ногою хрусткий сухой снег, — все, до единого человека.

Он рассчитывал так: эскадрон, который ушел с обозом в Журамин, к вечеру поспешит обратно, ночевать в Журамине не останется, немцы ночевать в чужих постелях не привыкли и обязательно вернутся — на этом и строил свою стратегию сотник Григорий Семенов.

А что касается науки ждать, то ее надо осваивать, она такая же важная в военном деле, как и наука наступать.

Белов покрутил головой в поисках напарника, но никому не хотелось бить ноги ни себе, ни коню и охотиться на ландштурмистов — гоняться за этими тараканами в поле себе дороже, и Белов утих, скис и через десять минут об охоте уже не вспоминал.

Прямо на площади, на земляной обочине, проступившей сквозь снег я поблескивавшей оттаявшей мокретью, развели костер и, вогнав в размякший рыжий суземок два кола с рогульками, развели костер. Огородили перекладину, навесили ее на рогульки и украсили черным закопченным котелком — с некоторых времен эту легкую, склепанную из алюминиевого листа посудину с собой возил Никифоров — выполнял негласное общественное поручение.

Казаки — люди в большинстве своем обстоятельные, питаться всухомятку, без горячего, не привыкли, так что котелок, два месяца назад найденный в немецком обозе, оказался очень кстати. Никифоров при общем молчаливом согласии оприходовал его, проверил на дырявость, почистил снегом, льдом — «шоб вони фряцевой тут не осталось ни капли» — и теперь тешил горячей едой дружков своих Белова да Лукова, ну и остальных станичников — тоже.