Сестры из Версаля. Любовницы короля - Салли Кристи

Диана говорит, что мы должны чаще писать друг другу, ведь мы же сестры. Надеюсь, тебе нравится Бургундия. Уверена, что там не хуже, чем в доме тетушки Мазарини.

ПолинаОт Марианны де ля ТурнельЗамок де ля Турнель, Бургундия1 сентября 1734 года

Дорогая Гортензия!

Привет из Бургундии! Здесь все хорошо, хотя я должна признаться, что жизнь замужней женщины ничем от моей прежней жизни не отличается. В Париже я сидела взаперти в тетушкином доме, а сейчас я сижу в доме супруга. Ну, не то чтобы в четырех стенах, но здесь ходить некуда, поэтому разницы особой я не вижу.

Днем я не особенно скучаю; погода стоит прекрасная, а сады здесь огромные, по ним так приятно побродить. А какая тут стоит тишина! В доме имеется чудесная библиотека – в трех комнатах собраны, кажется, все написанные книги. Вот они-то и есть моя отдушина и моя страсть. Я только что прочла «Манон Леско». Ты слышала о такой книге? Попробуй найти экземпляр, очень тебе рекомендую, только пусть на глаза тетушке не попадается!

Больше писать не о чем. Мой супруг был со мной до минувшего месяца, но сейчас он уехал по долгу службы. Он в добром здравии, хотя постоянно кашлял. По его мнению, в кашле повинен легкий ветерок. Он говорит, что австрийцы настроены воинственно, и это его тревожит. А я ничуть не беспокоюсь, ведь Бургундия так далеко от Австрии.

Пожалуйста, дай знать, как живешь. Как Виктуар? Ощенилась? Скольких привела щенков? Один из садовников нашел олененка, и я стала о нем заботиться – он такой удивительный. К сожалению, он вырос довольно крупным, и повар пожаловался, что ему на зиму нужно запасти целый стог сена, чтобы прокормить. Оленя забили, оленина оказалась очень вкусной, но мне было немного грустно.

Я шлю тебе ящик сушеной айвы из местного сада. Вкус несколько резкий, но запах просто божественный.

С любовью,Марианна

Луиза

Версаль и Рамбуйе1734 год

Длинный орлиный нос. Божественные, глубоко посаженные глаза – можно ли употреблять слово «божественный», когда говоришь не о Всевышнем? Светло-карие, как анжуйские груши в конце лета. Длинные восхитительные волосы, по цвету схожие с медвежьей шкурой, на удивление мягкие.

Кожа у него очень светлая, немного в родинках, но это лишь придает ему мужественности. Ему нравится, когда я щекочу его и целую в шею сзади и когда, едва касаясь, провожу пальцами по груди и спине. Он называет мои пальчики крыльями голубки.

Сперва они были неуверенные и пугливые. Людовик никогда еще не изменял жене, и эта новая роль тяжким грузом легла ему на плечи. Много ночей мы с ним не спали, а обсуждали его опасения, которые я так же разделяла.

– Не хочу походить на своего прапрадеда… столько женщин. Народ Франции… называл его распутником. И за это не любил.

– Но, Людовик, любовь моя, вы же мужчина. И вы любите меня. Разве это неправильно? Не стоит думать, что скажут люди. Вы же король!

Он тяжело вздыхает:

– С этим, моя любовь, я не могу согласиться. Флёри всегда говорит, что любовь народа – один из самых главных ингредиентов в этом роковом вареве, которое называется «королевское правление». Последнего короля просто обожали в молодости, но к концу его правления народ от него устал. Он был известен не только как «король-солнце», но и как «король-грешник». Не хочу, чтобы меня таким считали. Не хочу.

– Но, дорогой, народ любит вас!

И это чистая правда, народ обожает своего нового короля; его воспринимают как спасителя, который приведет Францию к былому процветанию, утраченному из-за бесконечных войн и множества фавориток короля. Не знаю, как он этого добьется: Людовик обычный человек, даже, можно сказать, немного ленивый, но я уверена, что Флёри что-то придумает.

Людовик вновь вздыхает; он бывает и угрюмым, иногда по нескольку дней и даже недель пребывает в глубокой депрессии. В эти мгновения он хочет быть один, насколько король может оставаться в одиночестве, и я изо всех сил пытаюсь его утешить и вернуть назад, в мир.

– Королева не должна ничего узнать, – заявляет Людовик с большей горячностью, чем проявил к чему-либо за весь день. – Я умру от страха и стыда. Любимая, грех не то одеяние, которое легко носить.

Я беру его руки в свои и заклинаю вернуться в кровать. Мы в его личных покоях, которые находятся намного выше, чем его официальная спальня. Мы одни в этом теплом уютном коконе. Он отмахивается от моей руки и продолжает угрюмо смотреть на огонь.

– Грех, Луиза, это не одеяние, – наконец произносит он, обращаясь к темноте и к преследующим его демонам. – Нельзя просто облачиться в него, а потом снять и опять быть безупречным. Раз я согрешил… мы согрешили… то возврата к праведной жизни больше нет.

Внезапно я чувствую холод при мысли о том, что меня снимут, повесят на крючок и больше никогда не наденут.

– Но, любовь моя, покаяние…

Он отмахивается от моих возражений:

– Покаяние. Как я могу покаяться, если живу во грехе? Нельзя же каяться постоянно. – К счастью для нас обоих, Флёри поддерживает нашу любовь. В конце концов, Флёри настаивал на том, чтобы свести нас вместе, и, будучи человеком Божьим, равно как и ближайшим моим советником, он имеет на короля огромное влияние.

Я молчу, не зная, что сказать или сделать. Людовик поставлен в тупик; за изысканными манерами прячется достаточно сложная натура. Он очень скрытен, наверное, из-за своей удивительной судьбы: в два года он внезапно осиротел, когда его родители и старший брат умерли от кори в течение нескольких месяцев, один за другим; когда король все еще был в нежном пятилетнем возрасте, умер его прапрадед, Людовик ХIV. Его любимая гувернантка, герцогиня де Вентадур, стала ему матерью, но в семилетнем возрасте его жестоко с ней разлучили и бросили в мир мужчин; и с тех самых пор его отцом стал Флёри, поэтому Людовик не доверял никому, только кардиналу.

И он не хочет расстроить отца.

Я вспоминаю свою жизнь до Пюизё, до моего решения и желания быть верной и любимой в глазах Господа. Непорочной. Теперь кажется, что это было так давно, – просто фантазии маленькой девочки. Я не говорю, что больше не сожалею о своих грехах, и, конечно же, продолжаю посещать службу, но… от жизни не скроешься. Я думаю о своем супруге, Луи-Александре, и вздрагиваю. Разумеется, любовь и счастье не могут быть таким уж большим грехом! Наверняка Господь поймет. В камине падает полено, выводит Людовика из задумчивости. Он глубоко вздыхает. Мне больно видеть, как он страдает!

– Я лишь хочу, чтобы вы были счастливы.

– Я и так счастлив, Луиза, – серьезно отвечает он. – Но Он… там, наверху… рад ли Он за меня? Я не осмеливаюсь предположить. Я хочу, чтобы завтра ты помолилась за меня.

– Конечно же, любовь моя. Дорогой мой, иди в постель, скоро рассвет, я должна уйти. Иди сюда, пожалуйста. Хочу обнять тебя, утешить.

– Грешник, грешник, – бормочет он, взбираясь по ступенькам на кровать, и ложится рядом со мной.

К счастью, его плохое настроение быстро проходит, вскоре все сомнения рассеиваются. Идут месяцы, и мы познаем чистую, настоящую любовь. Я перестаю воспринимать его как короля. Теперь он просто Людовик, моя любовь. Любовь всей моей жизни. Как же я его обожаю! Жаль, что я не Мольер и не Расин, не могу писать, чтобы в полной мере выразить то, как я его люблю; единственное, что я могу сказать: он само совершенство. Само совершенство. От кончиков изящных пальцев с отполированными ногтями до самой макушки, от его восхитительных каштановых волос до маленьких волосков, которые растут только на большом пальце ноги, на остальных – нет. Я все в нем люблю.

И он любит меня. Называет «моя маленькая Бижу». Драгоценность. Разве это не божественно? И это ласковое обращение я не променяю ни на какие настоящие драгоценности в мире. Вот и хорошо, потому что у Людовика нет особых средств для покупки драгоценностей. Он не может быть щедр со мной, потому что наша любовь – строжайшая тайна, хотя Флёри время от времени передает мне немного денег. Но я стала любовницей Людовика не потому, что хочу иметь сотню платьев или десятки бриллиантов. Я его любовница, потому что сильно и искренне люблю его, и, даже будь он простым мойщиком посуды, я все равно любила бы его и мы бы спали на… кухне или где там спят все те, кто работает на кухне.

Но Людовик – король, и этого уже не изменишь.

Теперь мой мир разделен надвое – то время, которое я провожу с ним, и томительные часы без него. Хотя, к счастью, в основном государственными делами занимались Флёри и остальные королевские министры – Морпа, д’Анжервильер, Амело, – король все же должен был подписывать бумаги, встречаться с послами, проводить церемонии и смотр войск, посещать званые обеды. В те дни, когда монарший долг не позволяет нам встречаться, я ощущаю внутри такую пустоту, что в животе трепещут тысячи печальных бабочек. Но как только я вижу его вновь, на меня тут же нисходит успокоение. Он для меня настоящее лекарство, как индийский опиум, который, по рассказам, уносит человека в благословенный покой.