Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода - Николай Александрович Добролюбов

религиозность физиономии большого города составляет одну из самых поразительных сторон неаполитанской столицы. Я был ею тронут гораздо более, нежели красотою залива, живописностью местоположения, блеском артистических богатств и драгоценнейших коллекций древности. Свидетельства живой религиозной веры народа, со всех сторон восстающие перед очами, были для меня полнейшим ручательством за него против клевет, которые так упорно и бессовестно расточают на счет этого доброго племени.

Кто вздумал бы приписывать суеверию и невежеству эти внешние знаки народного благочестия, тому стоило бы только, для уничтожения своих сомнений, заняться изучением простых, истинно христианских нравов народа. Достаточно войти в воскресенье или в праздник в церковь, чтобы убедиться в искренности и чистоте религиозных чувств, которые так ярко выражаются на каждом шагу в Неаполе.

Не менее поразительно для иностранца то уважение, которым окружает народ представителей церкви. Благоговение неаполитанцев пред служителями Божиими совершенно напоминает время первобытной церкви Христовой: беспрестанно встречаете вы лица разных сословий, останавливающиеся на улицах пред монахом или священником, чтобы поцеловать у него руку в знак благоговейного уважения.

Нет, что бы ни говорили апологисты протестантской Англии, – народ, у которого религия образует сердце, очищает и возвышает стремления, не может быть ниже нации, которая понимает религиозную истину лишь под призмою ереси. И если даже смотреть со стороны материального благосостояния (которая одна только и занимает известные умы!), то как не признать, что рабочие классы в Италии, и в Неаполе особенно, несравненно счастливее работников в какой бы то ни было части Соединенного королевства.

Если бы манчестерский или бирмингэмский работник захотел справлять в течение года все религиозные торжества, строго соблюдаемые в Италии, то его семья принуждена была бы умереть с голоду. В Неаполе же, несмотря на чрезвычайно частые праздники, которые, освящая душу, содействуют чрез то и благосостоянию тела, работник удовлетворяет весьма легко всем своим нуждам, с семьего и детьми. Английский работник в обыкновенных условиях работает больше, питается не лучше, семью свою содержит с большим трудом и доходит до конца года с большим истощением тела, не испытав ни одного из тех нравственных услаждений, которые католическая религия дает вкушать неаполитанскому простолюдину, находящемуся в тех же условиях. Так широкое значение, предоставленное у католических наций жизни духовной, не только не уменьшает, а, напротив, возвышает материальное благосостояние!»[113]

В этом описании вы видите, правда, только внешнюю сторону – обряды и образа; вы не видите, до какой степени дух христианской религии проник в сердце народа. Г-н Гондон не говорит об этом ни слова, а другие уверяют, что сущность христианства вовсе непонятна для масс и даже для многих из самих духовных лиц. Так, например, у г. Верна находим уверения и факты, доказывающие, что «самая отвратительная безнравственность легко, уживается у неаполитанского простонародья с величайшею набожностью». В Калабрии и Абруццах беспрерывно происходят грабежи, но часть награбленного всегда идет на дела церковные, на украшение икон, статуй и т. п. «Это очень милый способ преклонять небо на милость, делая его своим сообщником!» – восклицает остроумный турист. Само духовенство хлопочет только о том, чтобы народ больше делал приношений на церковь, больше крестился и клал поклоны перед образами, а затем – духовное возвышение народа нимало не интересует его пастырей. Священники и монахи торгуют исповедью, проповедью, мессами: так, они не дают без денег разрешения на брак, требуют платы за позволение есть скоромное в постные дни, продают четки и частички мощей, молитвы за умерших, находящихся в чистилище, торгуют мессами, собирая деньги с сотни персон, заказывающих службу, и отправляя ее для всех заодно. Наконец, они придумывают явления и чудеса, чтобы привлечь в свои церкви больше народа и, следовательно, больше приношений. Так, например, тотчас после последнего землетрясения в Неаполе публиковалось awiso sacro[114], утверждавшее, что город спасен от конечной гибели единственно чудесным заступлением святого Эмидио[115], и вследствие того приглашавшее народ устремиться в церковь его для принесения ему благодарности. Священники собора св. Дженаро обиделись за своего святого и весьма энергически объявили, что, напротив, дело спасения города принадлежит вовсе не Эмидио и никому другому, а святому Дженаро, который всегда был особенно популярен в Неаполе. Подобного рода разногласие между членами духовенства произошло по поводу вопроса о новом догмате беспорочного зачатия Св. Девы. Скоттисты, поддерживавшие догмат, опирались, между прочим, на откровение св. Бригитты, которая почти положительно решала вопрос в их пользу. Но, к несчастию, св. Катерина, по уверению томистов, объявила совершенно противное![116] Подобные разногласия, разумеется, не обходятся без маленького скандала, о котором г. Верн довольно лукаво сожалеет. Вообще же он находит, что у неаполитанцев «живая вера Христова и истинное религиозное чувство превратились в жалкий фетишизм»[117].

Не приводя других свидетельств, заподозревающих цену неаполитанской религиозности, не можем умолчать, однако, что г. Мишон, хотя и аббат, к сожалению совершенно сходится в своих отзывах с людьми либерального образа мыслей. Аббат очень остроумно подсмеивается, например, над неаполитанскими проповедниками, приводя в пример анализ одной проповеди какого-то отца Джузеппе Фуриа на тему, что «целомудрие равняет человека с ангелами». Вся проповедь, говорит аббат Мигнон, была чисто в аскетическом духе; отец Фуриа не делал ни малейшего применения к общественной жизни, ни малейшей уступки даже супружеским отношениям – он требовал чистейшего целомудрия и рассыпался для него в самых ярких метафорах и благоуханных фразах, с весьма патетическими жестами, по обыкновению. «Разумеется, не такие проповеди могут оживлять добрые стремления в душе и укреплять человека в практической жизни, – замечает аббат Мишон, – а между тем все почти проповедники в Неаполе берут темы столько же бесплодные и отвлеченные, следуют той же рутине и схоластике». Вообще он замечает, что духовенство в Неаполе плохо образованно, грубо и часто не понимает даже своих обязанностей. Служителями церкви делаются от некуда деваться. К одному из аристократов Неаполя явился молодой дюжий парень с грубыми замашками, одетый клерком; священник, который привел его, просил сеньора внести за него плату, необходимую для того, чтобы молодой человек мог получить священство. Сеньор был неприятно удивлен и заметил: «Помилуйте, да ему бы лучше в солдаты идти!» – «Это правда, – заметил священник, – но он очень труслив!» В этом и состояло его призвание к священству – ядовито замечает аббат Мишон[118].

Мы не имеем особенного интереса защищать католическое духовенство бывших неаполитанских владений; мы не решаемся на это тем более, что в недостатках его сознаются сами его защитники. Так, например, виконт Лемерсье соглашается, что «духовенство неаполитанское далеко не так безукоризненно, как французское; количество его, слишком значительное в сравнении с