Леонардо да Винчи - Алексей Гастев

Но тем счастливей воскресение из такой воображаемой смерти, когда по хорошо высохшим белилам Мастер настилает прозрачные слои краски и, сводя тень и свет возможно более мягко, добивается сфумато или рассеяния, которое, если понимать дело шире, относится не исключительно к бесконечной изменчивости света и тени.

Одна и та же поза будет казаться изменчивой до бесконечности, так как она может быть видима с бесконечно многих мест, а эти места обладают непрерывной величиной, а непрерывная величина делима до бесконечности.

В портрете синьоры Чечилии Галлерани плечи развернуты таким образом, что совершенно понятно, насколько их движение зависит от положения рук и поворота головы. Если плечи двинутся далее, повернется и голова, однако в согласии с правилом контрапоста в противоположную сторону. Отроческая по своим пропорциям и худобе кисть синьоры Чечилии сложена ковшиком и средние фаланги пальцев раздвинуты: ковшиком огорожен прижавшийся в испуге к плоской груди синьоры зверек – белая куница, каких держат в домах ради развлечения. Изображение куницы истолковывается двояко – как символ девственности и как символ власти. Первое сюда не подходит – остается второе: куница может стать горностаем, а Лодовико Моро – герцогом Миланским.

Поэт Бернардо Беллинчоне, флорентиец, переместившийся на север Италии еще прежде Леонардо и долгое время шатавшийся из одного государства в другое, чтобы затем остановиться в Милане, увидев портрет синьоры Чечилии, сказал:

– Ломбардским увальням и обжорам дан прекрасный урок: в конюшне, полной навоза, тосканец сумел отыскать перл чистоты и изящества, лютню, бренчание которой заглушает пьяные вопли этих наглецов и бездельников.

Лютню, иначе говоря, свое поэтическое дарование, синьора не упражняла настолько настойчиво, как этот Бернардо, тотчас сочинивший сонет, хотя и не отличающийся новизной, поскольку у природы в тысячный раз спрашивают, чем она опечалена и кому завидует; та, понятное дело, отвечает, будто завидует синьоре Чечилии и гневается на Леонардо, который своим произведением ее, то есть природу, сумел превзойти.

Впрочем, если стихи благозвучны, ради этого многим можно поступиться – остроумие более уместно в прозе, тогда как в поэзии автор другой раз ходит вокруг да около, не имея возможности правильно высказаться из-за того, что для отвечающих замыслу выражений не находится места, а то, что взамен предлагает фантазия, бессмысленно, хотя, может, и красиво. Что касается сонета Беллинчоне, из разговора с природою многого не извлечешь, другие же полезные историку сведения возможно путем умозаключения вывести из следующих слов, занимающих в стихотворении полторы строки: «Вовек благодарим и славим Лодовико – то есть миланского регента – и его щедрость и гений Леонардо...» В то время автор, не связанный обязательством мерности и другими правилами поэтической речи, но желающий сообщить что-нибудь по существу, должен бы считаться с непременным участием в каждой работе учеников и помощников Мастера, кажется, обосновавшегося в Корте Веккио для того только, чтобы было кому поручить занятие живописью, а он бы расхаживал и размышлял о предметах, не имеющих отношения к его искусству.

Леонардо мало заботил поштучный выход произведений из мастерской, и это естественно для человека, который не мог выносить повторения испробованного однажды: когда он другой раз брался за дело с намерением придерживаться какого-нибудь ставшего для него рутинным способа живописи, нетерпение скоро им овладевало, и он уступал кисть помощнику. Так со временем большая часть предварительной кладки белилами, которую можно сравнить с каменной кладкой строящегося здания, тоже досталась ученикам, а именно Джованни Больтраффио, – обязанности распределились соответственно наклонностям каждого. Конечно, его дух овевал, можно сказать, грубые камни и все остальное в произведении; но при том что Леонардо имел привычку внезапно вмешаться, направляя ученика, долю его участия бывает трудно определить, если она колеблется от простого присутствия рядом до исполнения собственными руками всего целиком или распространяется на незначащие мелочи, тогда как более важные вещи Мастер доверяет другому. Так, в портрете Бьянки Марии Сфорца, исполненном нарочно в целях сватовства к императору Максимилиану и порученном Амброджо да Предис, Мастер, вызвавшийся по дружбе ему помочь, когда вещь была почти готова, привязался к украсившим шею невесты бусам из жемчуга и не отошел, покуда тщательным образом не сделал каждую бусину. А в знаменитой мадонне, принадлежавшей миланскому дворянину графу Литта и впоследствии проданной русскому царю, ему едва ли можно с уверенностью приписать что-нибудь, помимо предварительного рисунка. Все это оказалось причиною ужасных раздоров между историками и той странности, что количество собственноручных работ Леонардо колеблется от века к веку, то увеличиваясь до нескольких десятков, то сокращаясь до девяти или даже восьми.

Внезапно распространившееся среди итальянцев в те времена тщеславие принуждало и соорудившего повозку деревенского плотника вырезывать где-нибудь на видном месте свою подпись, чтобы все знали этого умелого человека. Что до живописцев и скульпторов, эти, больше других заботящиеся о своей славе, не только подписывали произведения, но и норовили себя здесь же изобразить как умеют. Кажется, первый решился поступить таким образом Лоренцо Гиберти, которого лысая голова выглядывает из веночка, помещенная в обрамлении дверей флорентийского баптистерия. Впоследствии подобные вещи делались неоднократно, и, хотя спустя пятьдесят лет после Гиберти указанный дерзкий обычай в Милан еще не проник, состоявший на службе у герцога урбинец Донато Браманте договорился со скульптором, работавшим по его плану в сакристии церкви св. Сатира, и тот его вылепил и поместил в карнизе между мучениками и святыми. Словом, всякий старался о сохранении своего имени; но высокомерие и самонадеянность флорентийского мастера, как видно, были так велики, что он надеялся, будто произведения, к которым он так или иначе причастен, будут впоследствии узнаны исключительно по их достоинствам. Правда, Зороастро, прибывший в Ломбардию вместе с Леонардо и его лирою, этот настаивал, что Мастер имеет незаметным образом скрытый, особенный знак в виде взлетающей птицы, совершенно достаточный проницательному человеку для опознания автора; и он его находил и указывал в волосах Марии из алтарного образа для капеллы св. Зачатия, из-за спора с заказчиками остававшегося пока в мастерской, хотя другие ученики и сотрудники, как ни пялились, ничего подобного не усматривали.

Если птицу с приподнятыми разведенными крыльями толковать метафорически как отражение характера человека и его целей, знак в этом роде следует признать подходящим для Мастера: высказываясь с насмешкой и осуждением, Леонардо недаром говорил, что многие живописцы, кого бы ни изображали, портретируют самих себя и что, мол, в этих фигурах полностью видны движения и манеры их творца. Однако же зеркало бывает кривым или показывает изображение вверх ногами. Так, происходя из состоятельного миланского семейства, Больтраффио был с детства изнежен и в разговорах с людьми робок и деликатен, но в манере рисовать и писать красками, когда выкладывал здание из грубого материала или громадных камней, выступал в виде человека простого и мужественного. А вот Марко д'Оджоне, чье воспитание было вполне деревенским и сам он отличался свойственной простонародью прямотой выражения, прежде других и успешнее перенимал от Леонардо сфумато или рассеяние, которое тяжестью его руки, кажется малопригодной для исполнения подобных тончайших вещей, еще размягчалось. И тут характер показывает себя в произведении как бы вывернутым наизнанку.

17

При демонстрации мускулов и их местоположения, начала и конца ты ничего не сделаешь, кроме путаницы, если сперва не сделаешь демонстрацию тонких мускулов в виде проволок и таким образом сможешь расположить их один поверх другого, как расположила природа. И не забудь сделать проволоки, представляющие мускулы в тех местах, в которых находятся срединные линии каждого мускула.

– Неудивительно, – говорил Марко д'Оджоне, – что Мастер так хорошо знает мышцы и кости лошади и все ее движения, если предпочитает обществу людей общество животных и питается кониной, как турки, от которых он заимствовал способ письма.

Марко возводил на Леонардо напраслину, и его ложные утверждения не что другое, как проявление дурного характера. Действительно, живодер иной раз привозил в Корте Веккио тушу павшей лошади или ее часть, прикрывая груз рогожей, чтобы избежать постороннего глаза и праздных разговоров. Но мало кто знал, что, когда из трубы заброшенной герцогской кухни идет дым, значит, в котле вывариваются кости, необходимые для анатомической демонстрации. В то время дурной запах, распространяясь в помещении, проникал также во двор и оттуда на улицу, а это никому не могло понравиться, – разве только прикармливавшимся в Корте Веккио собакам и бродячим кошкам, хотя если за небольшое вознаграждение сюда приносили всякую падаль, то среди прочего попадались и мертвые их сородичи. Приносили также ворон, а однажды запыхавшийся от усилия крестьянин притащил в мокром мешке множество ракушек, пустых и с устрицами, поскольку ему сказали, будто бы Мастер интересуется ископаемыми, – этот простак добывал их в песке на речных отмелях. Спустя время ракушки стали распространять зловоние, и Мастер велел их снести в приготовленную яму и засыпать землей. Язвительно отозвавшись о такой процедуре, как о похоронах, Марко заметил, что, дескать, вместе с ракушками похоронены и драгоценные знания о них, оказавшиеся недоступными из-за невыносимого запаха, препятствующего даже настолько отважному исследователю, как Леонардо. Но Мастера нелегко было смутить, так как он никому не уступал не только исключительным терпением к запахам, но и в остроумии.