Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

Актеры хлопнули в ладони и запели:

После разлуки ни весточки не получала,Как от тебя излечусь?!Волны уносятся вдаль от морского причала,Писем не носит мне гусь.Где мой бессмертный красавец — вознесся в Трехгорье,[690]Персиком сказочным сыт.Феникс ласкает его, моё нежное горе,Рыба рогатая спит.Мне не достать до Пэнлая, юдоль моя скорбна.Горы бессмертных, вы где?Ивовый пух разметался под вихрями скорый,Иволга плачет в гнезде.

На мотив «Креповое черное платье»:

Вкруг меня хризантемы желты.Почему Юаньмин[691] не глядит на цветы?В ожиданьи глаза проглядела я.Не понятен с тобою разлад.Неужели любимый терзать меня рад?От кручины лицом стала белая.Я от горя как будто пьяна,Слез солёных морская волна.Все брожу вдоль дороги, несмелая.Так душисты ланиты ее, будто слив лепестки,Так нежны ее пальчики, словно бамбука ростки,Так изогнуты брови — как дымчатой ивы листки.Как весеннего моря волна её блещут глаза.И черней воронова крыла оплетает коса,А на сетке златой голубая горит бирюза.Черепаховый серпик луны служит шпилькою ей,Нежной кожи отливы предутренней зорьки алей,В целом мире не сыщешь красы для поклонников злей.Бьют вечернюю стражу — свиданья намеченный срок.И запел в золотом терему серебристый рожок.Перекрестья подушек — изысканных ласк кружева.Бесконечно струящимся был наших радостей шёлк,Но оборваны нити и пряжу нарушил дружок.Я одна. Утопили солёный лужи кровать.В мятом платье лежу, полинял золотистый подол,Мне ни яви, ни сна, и придется в сиротстве подолгуВ ядовитых каскадах до старости вплавь доживать.Вспоминаю деньки, что мы были вдвоем.А теперь чьими ласками ты упоен?Из несчастного сердца рождается стон.Мы кружили цветных мотыльков веселей,Были чувства бездоннее синих морей,Были выше хребтов, ураганов сильней!Но сменилась луна и ушёл человек.Для живущих губителен времени бег.Узы порваны. Чувства не рвутся вовек.

Вошел Дайань и попросил Симэня на пару слов.

— Дун Цзяоэр с Хань Цзиньчуань через задние ворота провел, — доложил слуга. — У матушки Старшей сидят.

— Носильщиков отпусти, — распорядился хозяин.

— Отпустил.

Симэнь направился в покои Юэнян. Певички встретили его земным поклоном.

— Я позвал вас услужить его сиятельству Цаю, — начал Симэнь. — Постарайтесь! Он ведь инспектором назначен. Потом особую награду получите.

— Будьте покойны, батюшка! Мы знаем, — заверила его, улыбаясь, Хань Цзиньчуань.

— Он, не забудьте, южанин, так что на свой лад будет склонять, — посмеиваясь, говорил Симэнь. — Вы уж, будьте добры, не ломайтесь. Во всем ему потрафляйте.

— Вот при матушке говорю, — начала Дун Цзяоэр. — Вы, батюшка, как лук стрельчатый у южной стены, раз от разу горше. Кто в княжеских палатах служит, тот из грязного колодца не пьет.

Симэнь засмеялся и пошел в передние покои. У внутренних ворот ему повстречались Лайбао и Чэнь Цзинцзи.

— Батюшка, господин Цяо просит вас воспользоваться встречей с его сиятельством и потолковать насчет дела, — протягивая визитную карточку, заговорил Цзинцзи. — А то им завтра, говорит, некогда будет с отъездом.

— Тогда и Лайбао впиши, — велел зятю Симэнь и обернулся к слуге. — А ты со мной пойдешь.

Лайбао отправился с хозяином и встал у крытой галереи за перилами, а Симэнь продолжал с гостем пировать.

— У меня к вам просьба, — начал он немного погодя, — хотя и неудобно вас беспокоить.

— Какая же просьба, Сыцюань? — поинтересовался Цай. — Только прикажите, все будет исполнено.

— У меня, видите ли, сват еще в прошлом году сдавал кой-какое зерно, ну и приобрел лицензию на соль, — объяснял Симэнь. — А направляют его как раз в подчиненный вам округ Янчжоу. Вот он и осмеливается обратиться к вам за содействием, не могли бы вы как-нибудь ускорить получение соли. Был бы вам очень и очень признателен.

Симэнь показал Цаю визитную карточку. «Торговцы Лай Бао[692] и Цуй Бэнь, — читал инспектор, — давно имеют лицензию и покорно просят пособить в скорейшем получении 30 000 цзиней соли».

— О, это сущий пустяк! — воскликнул Цай.

Симэнь кликнул Лайбао. Слуга вошел в крытую галерею и опустился на колени.

— Земно кланяйся его превосходительству! — велел Симэнь.

— Придете ко мне в управление, когда я буду в Янчжоу, — сказал инспектор Цай. — Я вам устрою на месяц раньше остальных купцов.

— Как вы добры, ваше сиятельство! — воскликнул Симэнь. — И на десяток дней было бы вполне достаточно.

Инспектор спрятал визитную карточку в рукав. Шутун наполнил чарки, а певцы запели на мотив «С горы спустился тигр»:

Середина осени близка,встреча бесконечно далека,вечереет небо предзакатно.Монотонный слышен в кузне стук,зов гусей, собравшихся на юг —и наплывами сердечной скукиПотемнели в небе облака.участь одинокой не легка —нет от помыслов лекарства.Вместе провожали лунный свети давали верности обет,где теперь мне осенью согреться?День-деньской во рту росинки нет,стражи бьют: закат, опять рассвет —день и ночь мне не приветны.Обещал меня беречь от бед,миг и остывает в поле след,ты забыл, так жди законной смерти.

Заключительная ария:

Если Небо счастье мне вернет,К изголовью милого пришлет,То тоска бесследно вся пройдет.Настала пора зажигать фонари.

— Я у вас целый день отнял, — сказал Цай. — Больше не в силах чарки выпить.

Гость встал и вышел из-за стола. Слуги хотели было зажечь огонь, но их удержал Симэнь.

— Прошу вас, ваше сиятельство, — обратился он к гостю. — Пройдемте переодеться.

Они вышли в сад и, насладившись его красотою, стали подниматься к Зимородковому павильону, где были спущены бамбуковые занавеси, ярко горели в серебряных подсвечниках свечи и стоял накрытый стол.

Хайяньских актеров Симэнь велел угостить вином и закусками и, наградив двумя лянами серебра, отпустил домой. Шутун убрал из крытой галереи посуду и запер садовую калитку.

Две ярко наряженные певицы, стоявшие у крыльца веранды, напоминали ветки цветов, колеблемые ветром. Обе опустились перед хозяином и гостем в земном поклоне.

Только взгляните:

В тонких платьях златотканых,и пленительны, и хрупки,Подошли и поклонились,так, что пыль не поднималась —Вспомнишь ту, что намочилана заре подол у юбки,Вместе с той, что с гор Ушаньскихпосле дождичка спускалась.

Увидев красавиц-певиц, инспектор замер на месте.

— О, как вы любезны, Сыцюань! — воскликнул он. — Я, право, поражен!

— Не припоминается ли вам, сударь, знаменитая прогулка в Восточные горы? — спросил Симэнь.

— Но мне не сравниться талантами с Се Анем,[693] — говорил в ответ Цай. — Вы же, почтеннейший, возвышенны, словно Ван Сичжи.[694]

При свете луны он взял за руки искусниц-певиц и взошел вместе с ними на веранду, восторженный не меньше, чем Лю Чэнь и Жуань Чжао[695] в горах Тяньтайских. Заметив бумагу и тушь, он тотчас же взял кисть и пожелал в стихах запечатлеть нахлынувшие чувства. Симэнь велел Шутуну подать тушь, погуще ее растереть дуаньсийским камнем и достать узорной бумаги. С талантом первого лауреата Империи инспектор Цай едва присел под лампой, и тотчас же заиграла в его руке кисть, из-под которой без единой задержки появлялись драконы и змеи. Вмиг были готовы стихи.

Они гласили:

Со дня последнего свиданьяшесть долгих лун уже уплыли.Бумага с кистью на верандележат и ждут не сей поры ли?Пролился дождь, и в сад блаженствапередо мной врата открылись:Внезапно с дуновеньем ветраволшебницы в цветах явились.Когда роскошный пир в разгаре,то стражи словно бы короче,Когда стихи почти готовы,то и совсем уж дело к ночи.Я уезжаю, но надеждойна встречу сердце лишь и живо.Вот только кто же мне подскажет,когда наступит день счастливый?

Цай велел Шутуну приклеить стихи на стену в память о его приезде.

— А как вас зовут? — обратился инспектор к певицам.

— Меня — Дун Цзяоэр, а ее — Хань Цзиньчуань, — был ответ.

— А как вы прозываетесь? — расспрашивал Цай.

— Мы всего лишь безвестные певицы, — говорила Дун Цзяоэр. — Какие у нас могут быть прозвания?!