Свет в августе; Особняк - Уильям Фолкнер

Но теперь город все больше недоумевал: что же именно задумал Сноупс? То есть, конечно, все ждали, что после первого выстрела по свинье Сноупс перестанет ее выпускать. А может быть, даже продаст, потому что он и этим занимался, хотя никто, должно быть, не дал бы полную рыночную цену за фунт живого мяса, если в свинье сидела накопившаяся за четырнадцать — пятнадцать месяцев дробь десятого номера.

Но наконец, как рассказывал Чарльзу его дядя, все догадались о намерениях Сноупса: он надеялся, что когда-нибудь, по ошибке, по оплошности, а может быть, просто в ярости, которая сметет все нравственные запреты, весь страх перед последствиями, как сметает их азарт игроков и пьяниц, Медоуфилл зарядит ружье настоящей пулей; и тогда Сноупс не только сможет подать на него в суд за убийство свиньи, но и отыскать постановление городских властей, запрещающее стрельбу в пределах города, и уже тогда, с помощью этих двух средств, он как-нибудь заставит Медоуфилла не мешать ему, Сноупсу, продать свой участок нефтяной компании. Но тут произошла история с Эсси Медоуфилл.

Он был капрал морской пехоты. В городе так и не узнали, где и когда Эсси умудрилась с ним встретиться. Она никуда не выезжала, только изредка, на полдня, ездила в Мемфис, как ездили, по крайней мере, раз в году все жители Северного Миссисипи. Она ни разу не пропустила службу в банке, а летний отпуск, как все знали, она проводила дома, терпя от засевшего намертво обитателя кресла то, что ей полагалось терпеть. Однако они встретились: может быть, они завязали переписку через посредство какого-нибудь Агентства помощи одиноким сердцам. Словом, однажды, сделав, как обычно, ежедневные покупки по хозяйству, она с сумкой в руках ждала на станции, и когда подошел автобус из Мемфиса, с него сошел неизвестный Джефферсону человек, взял ее сумку с провизией, и Эсси с опозданием на час прошла по улице (обычно жители этой улицы проверяли по ней часы). И весь город понял, что скромница, как про нее говорили годами, вовсе не подходящее слово, так как никакая скромница явно не могла так сразу расцвести, стать такой мягкой, такой нежной и женственной за короткое время после прихода автобуса. И тихоней ее тоже никак нельзя было назвать; ей понадобилась огромная решимость — знал ли ее морячок об этом или нет, — чтобы вместе с ним войти в дом, подойти прямо к креслу под огнем такой ярости, по сравнению с которой проклятия в адрес мальчишек, швыряние камней в собак и даже стрельба дробью по сноупсовской свинье были сущей ерундой, истерикой; ведь теперь нарушители, стоявшие перед Медоуфиллом, подрывали самую систему рабства, за счет которого он существовал, — и не только подойти к креслу, но и сказать: «Папа, это мистер Маккинли Смит. Мы с ним решили пожениться». А потом выйти через пять минут на улицу и там, на глазах у всех, кому хотелось смотреть, поцеловаться с этим моряком, — может быть, она его целовала не впервые, но, вероятно, впервые целовалась с ним, не беспокоясь (более того, даже не задумываясь), грех ли это. И, очевидно, у Маккинли тоже было достаточно решимости: сын техасского фермера, он, вероятно, и не слыхал о Миссисипи, пока не встретился с Эсси, где бы и как бы это ни произошло, — и, в сущности, поняв, что из-за инвалидного кресла и забитой, незаметной матери Эсси, несмотря ни на что, не оставит семью и не выйдет за него замуж, он должен был бы все бросить и следующим автобусом вернуться домой, в Техас.

Но, очевидно, эта решимость была у них общей, так как теперь у них все было общее. Они и вправду стали друг для друга судьбой, роком, словно родились под одной звездой. Они и действовали во всем заодно. Ясно было, что он навсегда связал свою судьбу с Джефферсоном. Так как уже довольно давно (стоял январь 1946 года, Чарльз вернулся домой и сам присутствовал при развязке) множество демобилизованных по всей стране училось на разных курсах, хотя у некоторых ни способностей, ни даже охоты к этому не было, то и для Маккинли проще всего было бы тоже поступить на специальные курсы, недавно открытые при джефферсонской Академии, где за счет государства он мог бы хоть раз в день держать Эсси за руку, дожидаясь, пока старого Медоуфилла задушит его собственная подлость. Но морячок Эсси отказался от высшего образования так же решительно и твердо, как и сама Эсси, и на том же основании. Объяснял он это так: «Два года я был солдатом. Единственное, чему я выучился, это то, что единственное безопасное место — твое личное убежище, предпочтительно с железной крышкой, которую можно захлопнуть у себя над головой. Но так как я теперь уже не солдат, значит, я могу выбрать себе убежище, где захочу, и даже обставить его с удобствами. Вот я и хочу выстроить себе дом».

И он купил небольшой участок. Разумеется, в «Поселке Юлы». И, разумеется, выбирала участок Эсси. Он был совсем недалеко от того дома, где она прожила всю жизнь; значит, как только дом стал расти, Медоуфилл неизбежно (кроме тех часов, когда он оставлял в покое свинью и шел спать) должен был видеть из своего окошка, как бревно за бревном сколачивался дом, вечным напоминанием и предупреждением, что теперь ему никак нельзя оплошать и преждевременно помереть. По крайней мере, постройка дома тоже стала для него предлогом по-прежнему не вставать с кресла, хотя свинью он уже не видал. Она как будто сдалась, быть может, на время. Либо Сноупс сдался, тоже, должно быть, на время. Последний визит свиньи состоялся в тот день, когда Эсси впервые привела своего морячка домой для разговоров, и с тех пор не повторялся. Сноупс все еще был владельцем и этой свиньи, и многих других (судя по запаху, доходившему оттуда), и, во всяком случае, так как это была его профессия, он в любое время мог найти ей замену, если бы решил, что пора это сделать. Но пока что он воздержался, починил загородку или (как думали соседи) просто перестал оставлять калитку открытой на время, так сказать, стратегического перемирия. Так что старику Медоуфиллу оставалось только следить за постройкой дома.

Маккинли строил этот дом сам, сам делал всю грубую, тяжелую работу, и ему помогал плотник, размечавший доски, которые тот пилил, а старик, засев в кресло, исходил злобой, которую за отсутствием свиньи даже выместить было не на ком. Но по привычке, а может, и нарочно, ему приходилось держать под рукой заряженное ружье. Не мог же он знать заранее, появится свинья опять или нет, и теперь жители города уже гадали, много ли времени пройдет, долго ли он сможет выдержать, чтобы не выстрелить в кого-нибудь из них — в Маккинли или в его плотника. Потом решили, что стрелять можно только в плотника, если старик не заведет себе прожектор, потому что в один из дней (уже пришла весна) Маккинли купил мула, и все узнали, что он арендовал небольшой участок земли в двух милях от города и теперь сеял там хлопок. Дом уже был почти закончен, оставалось только отделать его и навесить рамы, что мог сделать только специалист — плотник, так что сам Маккинли затемно уезжал на своем муле и возвращался к ночи. Но к этому времени старик Медоуфилл уже дошел в своей бессильной ярости до предела; можно бы еще, пожалуй, припугнуть или принудить Маккинли, чтобы он продал недостроенный дом, может быть, даже с прибылью, но какой дурак купит у него урожай хлопка с участка, где этот хлопок даже еще не взошел. Теперь ничто уже не могло помочь старику, кроме чьей-нибудь смерти — вдруг умрет он сам или Маккинли.

И тут свинья вернулась. Просто появилась опять — и все. Было это, по всей вероятности, утром, когда Медоуфилл подкатил кресло от стола к окошку, думая, что проведет день, как всегда, в состоянии неизменного озлобления, как вдруг перед ним очутилась свинья, которая рыла землю, ища призраки прошлогодних персиков, как будто она и не выходила из сада. Возможно, что Медоуфиллу так и хотелось думать: свинья вообще никуда не исчезала, и, значит, все, что до сих пор происходило, все, что его довело до бешенства, — лишь сон, воображение, и прогнать этот сон можно, только если сразу выстрелить. Так он и сделал: очевидно, он все время держал заряженное ружье под рукой, многие соседи говорили, что, еще лежа в кровати, услыхали злобный мальчишеский треск мелкокалиберной винтовки.

К полудню отзвук этого выстрела уже пошел по городу, хотя толчок от него больше всех ощутил дядя Чарльза. Он уже собрался идти домой обедать, когда услыхал шаги на лестнице. В приемную вошел Рес Сноупс, держа наготове пятидолларовую бумажку. Он положил деньги на стол и сказал:

— Добрый день, Юрист, я вас не задержу. Мне нужен небольшой совет — долларов этак на пять. — Не дотрагиваясь до денег, Стивенс перевел глаза на их владельца: он знал, что тот никогда в жизни не выложил бы пять долларов за то, что нельзя было бы потом продать, по крайней мере, центов на двадцать пять дороже. — Я насчет своей свиньи — ну, той, в которую так любит стрелять дробью этот старый джентльмен — мистер Медоуфилл.