Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

Юноша внезапно взорвался:

— Вы, слепой идиот! С чего бы я стал признаваться, если бы это была неправда? Я убил их. Я! Я это сделал! Вы что, не понимаете?

— Мистер Ламприер, насколько мне известно, вы приехали в наш город, чтобы уладить вопрос с завещанием, и остались, чтобы написать словарь. Вы никого не убивали, и теперь не имеет значения, подозревал я вас когда-либо или нет. Ваш друг мистер Прецепс оказал вам огромную услугу, придя ко мне. А теперь забирайте свой словарь, мистер Ламприер, и идите домой.

И с этими словами сэр Джон жестом велел тюремщику освободить заключенного.

Юноша сидит на причале на дорожном сундуке и держит в руках раскрытую книгу. Он сидит здесь с самого утра. Он часто поднимает глаза, словно ожидая, что на пристани кто-то появится, но вокруг безлюдно, и юноша продолжает читать.

Рэдли, капитан пакетбота «Виньета», смотрит с кормы, как молодой человек в —надцатый раз снимает и протирает очки. Внешность его совершенно необычна: встрепанные волосы, измазанное сажей лицо, пальто, которое было когда-то розовым, но теперь испачкано и изорвано до неприличия. Под взглядом капитана юноша плотнее укутывается в эти лохмотья. С моря дует холодный ветер. Норд-вест, несколько странно для июля. Солнце ярко освещает палубу пакетбота. За спиной капитана стоят клетки с цыплятами, и цыплята ведут между собой шумные битвы.

— Осторожнее! — кричит капитан Рэдли женщине, идущей по сходням. Она робко ступает на палубу, а капитан Рэдли снова смотрит на молодого человека. Тот уже уронил свою книгу, и она лежит под ногами. Очки его зажаты в кулаке, губы слегка шевелятся: юноша что-то бормочет про себя.

Выше по течению от пакетбота в поле зрения появляется «Ноттингем». По сравнению с огромным трехмачтовиком Ост-Индской компании все прочие суда кажутся карликами. Лодочники ожесточенно гребут, чтобы успеть отплыть от «Ноттингема». Капитан Рэдли отворачивается и видит, что его матросы грузят на корму последние клетки с цыплятами. Он слышит, как вода плещется о борт «Виньеты». Уже начался отлив. «Ноттингем», подчиняясь своему лоцману, проходит мимо и начинает сворачивать по излучине. Блеснул дальний берег. Женщина устраивается за рубкой рулевого.

— Он тоже едет? — спрашивает капитан пассажирку, указывая на одинокую фигуру на пристани. Женщина пожимает плечами.

— Посадка заканчивается! — кричит капитан. Но юноша, кажется, не слышит его. Капитан кричит еще раз, и на сей раз юноша вздрагивает, будто от испуга. Капитан Рэдли наблюдает, как тот поднимает свой сундук на плечо и тащит его по причалу, к сходням.

— Сент-Питер-Порт? Молодой человек кивает.

— Учтите, свободных кают нет.

Юноша снова кивает и молча протягивает капитану деньги за проезд.

— Отдать швартовы! — кричит капитан Рэдли. Пакетбот готовится отчалить.

— Погодите! — юноша указывает на пристань. — Мой словарь! Я забыл его.

— Держать канат! — кричит Рэдли. — Поторопитесь, — предупреждает он пассажира. Юноша спрыгивает. Капитан поворачивается к женщине:

— Забыл свою книгу.

Женщина снова пожимает плечами. Капитан Рэдли смотрит на чаек, носящихся над рекой, скользящих над волнами, почти касаясь поверхности воды. Три чайки гонятся за четвертой, двигающейся в нисходящем потоке воздуха, а потом все четыре, пронзительно вскрикнув, взмывают высоко в небо и поднимаются все выше и выше, пока не превращаются в крошечные черные точки на голубом полотне. Капитан опускает голову и смотрит на пристань, но его пассажир уже ярдах в пятидесяти от пакетбота и от своей чертовой книги, которая так и валяется там, где он ее уронил.

— Эй! — кричит капитан и машет ему рукой. Молодой человек оборачивается и машет в ответ. Теперь возле него стоит какая-то девушка. Они оживленно говорят между собой и жестикулируют. И вот они уже вдвоем бегут к пакетботу.

— Ваша чертова книга! — рычит капитан, поняв, что легкомысленная парочка даже не думает о книге, из-за которой задержано отплытие. Девушка бежит за книгой. Молодой человек неуклюже прыгает на палубу, угодив в самую гущу цыплят. Девушка оказывается более ловкой. Рэдли замечает, что настроение юноши переменилось: молодой человек улыбается. Девушка тоже.

— В чем дело? — раздраженно спрашивает капитан. — Ну что смешного? Вы тоже едете?

Девушка кивает. У нее еще более жалкий вид, чем у ее спутника.

— Учтите, свободных кают нет, — повторяет капитан.

Они не обращают внимания. Юноша спрашивает, держа ее за руки:

— Как ты узнала? Кто тебе сказал? Девушка отвечает:

— Септимус…

— Отдать швартовы! — во второй раз орет Рэдли и пригибается, чтобы поймать канат. Пищат цыплята, вскрикивают чайки, и «Виньета» медленно уступает течению широкой реки. Начинается путешествие домой.

Возвращение: 1788 год

Стихия воздуха, колыбель бесплотных душ, вторая из стихий, над которыми владычествует Юнона, и, как считали древние, женская стихия, приняла его в свои объятия и долгие годы качала и нежила его, прижимая к груди, омывая прохладными потоками, позволяя ему бродить по невидимым лестницам и нырять в воздушные колодцы, ошеломляя его великими тайнами полюсов, укрывая в безопасном небесном убежище от зубастой пасти земли, к которой его тянуло бремя тяжкого долга. Долг увлекал ее дитя к земле и морю, а дитя так нуждалось в воздухе, и свете, и солнечных лучах. Долг заставлял его стремиться к темной цели, и ему пришлось обуть железные сапоги, в то время как ему были нужны лишь крылья чайки и молитва о вознесении. Долг велел ему предпочесть сияющему эфиру темные склепы, куда не падал луч солнца, по доброй воле он спустился вниз, ибо за его спиной осталась пылающая Рошель и те, кто ее предал, и он знал, что тихий жалобный плач и стоны умирающих не смолкнут никогда, ибо воздух — это колыбель бесплотных душ. Он должен был находиться здесь, с ними, до тех пор, пока они не смогут все вместе подняться выше, и это восхождение зависело только от него. Его привязывали к земле незримые узы, они были прочнее, чем стальной трос, на грубом земном языке это называется местью, возмездием, расплатой — и сейчас эта расплата свершилась. Теперь он мог подниматься, мог и помедлить над испещренной рубцами и шрамами землей и сверху смотреть, как продолжаются там, внизу, извечные неистовство и суета. Он выполнил то, что должен был выполнить, и теперь узы, которые привязывали его к земле, спали с него, и он мог подняться ввысь, к яростному желтому оку, вдыхающему жизнь в бесконечные бесстрастные небеса… Подожди, сказал он себе, подожди, ибо это последние мгновения. Он повис над израненным ликом столицы и проследил за меандром голубой реки, извивами уходящей на восток, в открытое море, — жирная змея в блистающей чешуе, распахнувшая челюсти устья навстречу кораблям и лодкам, кажущимся крошечными щепками, которые подгоняет крепчающий ветер; причал, который он отыскал прощальным взором, был словно спичка, молодой человек на причале — крохотная бегущая фигурка, а девушка — столь же крохотное белое пятнышко, к которому юноша приближался, мчась вдоль берега; а сам он, глядящий с высоты, был чайкой, уносимой еще выше, прочь из виду, теплом июльского дня, которому так радовались те двое, внизу; он был черной точкой в синеве, исчезающей подробностью рошельской бойни, ускользнувшей из горящей цитадели в ту далекую ночь и известной молодому человеку и девушке на пристани под именем Септимуса.

Сейчас, далеко внизу, среди багажа, сваленного за рулевой рубкой, он увидел, как обнимаются эти двое, услышал свое собственное имя и подумал: «Да, это мое имя. Чье же еще, в конце концов?» Прохладные струи воздуха кружились вокруг него, свивались спиралями и падали вниз огромными петлями, ловящими обрывки их разговора и доносящими их до его слуха. Колесницы безмолвия… Он пришел, когда было уже поздно, и нашел ее бродящей вокруг горящего театра. Ослепительно пылающий пожар втягивал в себя темный ночной воздух и выбрасывал языки пламени, бросавшие зловещие отблески на лица толпы, но его лицо, несмотря на жар огня, оставалось холодным и смертельно бледным. Когда он приблизился к ней, она словно очнулась от транса. Огонь вырывался из окон театра и тянулся к нему. Он не мог находиться так близко к огню. Он позвал ее по имени, повернулся и отошел в темноту, и рев огня преследовал его по пятам, становясь громче с каждым шагом, словно языки пламени не хотели отпускать его, и казалось, он может лететь, мчаться, как ветер, но огонь все равно будет гнаться за ним, пробуждая воспоминания о старинном городе, о другом пожаре, о ноябрьской ночи, с которой начался его полет. И вот (казалось, миновало целое столетие) она повернулась и взглянула на него, но толпа, собравшаяся на пожар, стояла плотной стеной, и она видела только однообразные чужие лица, озаренные уже безвредными языками умирающего огня. Но эта сцена, в которой она должна сыграть роль Энея, а затерявшийся в толпе Ламприер — роль Анхиса, — эта сцена для покидающего ее ныне ангела все еще в будущем: минует еще полтора века, прежде чем это случится. Улицы, по которым он идет, потом бежит, улицы, которые он покидает, чтобы никогда не вернуться вновь, — это улицы другого города, всего лишь тень, подобие, остов другого города, плоть которого опадает и уносится прочь, так же как его собственная плоть растворяется в воздушной колыбели, когда он поднимается над землей, чтобы взглянуть с высоты на пылающее око пожара и темные дома вокруг, когда древний ужас, от которого он когда-то летел прочь, возвращается к нему вновь, описав полный круг, ибо здесь, в этом водовороте лондонского воздуха, угадывается намек на возможность повторения Рошели, и в суетящихся толпах горожан его собственное крошечное тело — единственная частичка, которой суждено спастись из затягивающейся на горле этого города петли, и под закрытыми веками он снова крошечное существо, зарывшееся спящим личиком в грудь женщины, которая несет его через сонмы обреченных и проклятых к их огненной могиле полтора столетия тому назад.